Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Дуня растерялась, поднесла рукав к кончику носа и, как это умеют только родившиеся в деревне, на мягких лапах вышла…

Наступили минуты ожидания, мама достала помаду, подкрасила губы, коснулась рукой волос и, не дойдя до стула, опустилась на

стоящий на полу чемодан. Подражая, я сел на дерматиновый ящичек патефона, ждал взгляда, ласки, поддержки, но мама, зная, что творит, отказала мне в этом.

Много лет назад, в признаваемый памятью счастливым год замужества, она на вопрос папы, которому всегда казалось необходимым ко всему добавить еще что-то, вопрос, поверит ли она в его виновность, если и до него дойдет черед, ясно и определенно ответила:

— Конечно!

Папа обиделся, однако, оптимист по натуре, через минуту-другую сиял… Если заберут, то какая разница, а если не заберут, то какая разница, что бы было, если бы было, — в этом весь мой отец.

Теперь, когда все-таки стряслось, он не решился уйти безмолвно, но, пожалуй, и предположить не мог, что мама не пожелает выслушать последнее обращенное к ней слово.

Если бы она только хотела поправить Дуню, назвавшую отца «ОН», то потом-то переспросила бы?!

Вот ведь странно, в те и более ранние сентиментально-романтические времена придумывались составные или уменьшительно-ласкательные имена и прозвища — папа в этом более чем преуспел, пустив в оборот среди друзей и Паву, и Ивашу (якобы производное от Ивана и венгерской команды «Вашаш», игравшей в Москве), и «Вербочку»; маму же он величал избыточно официально: «ЭН. ПЭ».

Верочке это чрезвычайно нравилось… А маме?..

…Мы ждали, Дуня не возвращалась, мама вновь достала помаду, коснулась губ и тут же резко поднялась, дважды повторила:

— Пошли! Пошли!

Мы вытащили к воротам сумки, чемоданы, патефон, мама закрыла дачу, спрятала ключ в низко прибитый на дереве скворечник, куда ни скворцы, ни воробьи не залетали, боясь стать добычей по-дачному расплодившихся кошек.

Теперь я знаю: даже в горе человек не может не думать о делах мирских — глубоко порядочные, болезненно деликатные люди уязвлены самой этой мыслью, куда уж признаться им, что несчастье по неведомому закону приносит… облегчение: то, что могло случиться — случилось, значит уже не случится…

Да и разве могла мама в этот горестный час не понимать, что Судьба, вмешавшись, развязывает сплетенный узел: говорил же ей Сарычев: — И возьмем сына!

Маленького, узенького, светлоглазого, испуганно сидящего на патефоне у ворот дачи, которая может стать ему домом…

Значит, во имя любви, во имя сына… и еще потому, что спасти или хотя бы помочь бессильна…

Дуня вернулась, не добыв такси. Мы стояли с чемоданами и сумками, готовые идти пешком… Вдруг показалась зеленая «Победа»; «Сокол» ехал медленно, надеясь, что мама попросит подвезти; она же, казалось, не замечала машины. Но стоило «Победе» остановиться, как, ни о чем не спросив, сама открыла дверцу и стала грузить вещи.

На переднем сиденье лежала фуражка, водитель едва успел ее убрать. Торопливо распахнув багажник, он принимал из рук мамы наш скарб, оставляя Дуне укладывать остальное.

Наконец, уложились — «Сокол» задорно тряхнул чубчиком, мама села в машину. Дуня ехать отказалась: ее пожитки уже были в квартире у тетки. Мама взглянула на нее, ни слова не сказала, захлопнула дверцу…

…Всю дорогу она молчала, летчик тоже. А когда добрались, отнес вещи в разоренную нашу квартиру и, все поняв, бежал, уже не стремясь к знакомству.

Если даже предположить, что еще там, в Серебряном Бору, на пляже, мама уже открыла в себе решимость поступить вопреки здравому смыслу и только поэтому не захотела выслушать последние, переданные через Дуню, слова моего отца, то, как мне кажется, вид разоренной квартиры превратил душевную боль в протест: вот так и с ним, беднягой…

Не любя, она в течение десяти лет была окружена им, его причудами и словечками, утренним насморком и вечерней простоквашей, любимыми шлепанцами, прохудившимися на пятках, и связкой ключей от всех ящичков пузатого бюро, где он хранил загодя приготовленные праздничные подарки, ломбардные квитанции, письма, завещание, а также личное полотенце, до смены белья всегда влажное; его вечными подсчетами на краях газет истраченных и — отдельно — растраченных денег; его «театром» по телефону, в котором главная роль, с кем бы он ни говорил, отводилась мнимым или, по крайней мере, преувеличенным успехам жены.

Он подрабатывал на стороне, а когда все равно не хватало, исчезали чашечки, статуэтки, секретерчики, правда, исчезали незаметно, потому что хоровод, который кружили все эти вещи вокруг него, смыкался, и под солнцем мраморного плафона гостей потчевали «майонезом», «наполеоном», форшмаком и лаковой, кукольной, французскими духами надушенной догмой ЖЕНЫ — нежной, гордой ЭН. ПЭ.

Мама понимала, что все это делалось не столько для нее, сколько для себя, и было суррогатом того, чем ее поманили в замужество, но любить он не умел и требовать невозможного было немилосердно. В конце концов он даже сумел понять, что неведомое ему чувство присуще другим, разве не улыбкой жертвенной овцы, гордящейся тем, что знает — сейчас зарежут, закончился тогда ночной разговор с Сарычевым. А ведь ему впервые пришлось оказаться в роли жертвы. Ах, Боже мой, так вот в чем была ее вина, которую она ощущала с той самой ночи, — только теперь она осознала, что, разрушив хрупкий защитный покров мужа, его бычий пузырь оптимизма, она впервые и ему, и Судьбе открыла, что он — Жертва; она не заклевала его, лишь слегка пустила кровь, а уж запах крови притянул к нему зубы…

Маленькое зло, небольшая беда, легкая горесть — воронка, непременно превращающаяся в водоворот…

Впрочем, вряд ли мама поняла это, хотя звериным чутьем над разоренным гнездом почуяла и стала крутиться на месте, разбрасывать, перелистывать… пока не отыскала то, что искала: из академического издания «Пиквикского клуба» выпали старые, холостяцкой поры, фотографии: на одних — на покрытом ковром широченном диване возлежали юные одесские гении, чередуясь, как бемоли, с цвета слоновой кости — ввиду старения снимков — белокожими пышнотелыми русачками; на других — уставясь в объектив, сидели выпускники гимназии, университета, сослуживцы — кое-кто уже с аккуратно вырезанными лицами, и, наконец, на третьих — запечатлен был отыскиваемый ею эпизод.

Бахвалился ли папа или исповедовался, предъявляя молодой жене свидетельства безвозвратно ушедшей жизни, сказать трудно, факт лишь, что был услышан: дело в том, что в день встречи челюскинцев, торопясь куда-то, он ухитрился пересечь оцепленную улицу Горького и на самой ее середине встретился с двигавшимся навстречу Генеральным прокурором; тот улыбнулся, протянул руку, спросил — уж не о преферансе ли? — Папа ответил улыбкой, рукопожатием, удачным «экспромтом»… Оба расхохотались, разминулись — папа остался доволен Обвинителем, а истомившиеся корреспонденты — нежданными кадрами… Парочку этих снимков и послал, подписав, Прокурор моему отцу; тот, в свою очередь, сунул куда подальше: к забытым пассиям и сгинувшим гениям, к тем своим однокашникам, чьи имена — не видя лиц — он уже не в силах был восстановить…