Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

…В моей же стране в те годы бесчестным считалось только то, что утверждалось общественным мнением как бесчестное для ВСЕХ!

Друзья моих родителей, имея собственное суждение по всякому вопросу, тем не менее признавали обязательность для себя общих норм не из страха, или не столько из-за него, а потому, что родились и воспитывались в государстве, где суверенитет народа подменил суверенитет личности.

Конечно, народ это не все, не каждый, скорее — нечто общее для большинства. И неважно, что на каком-то отрезке своего существования он именуется советским, придумывает принцип «подсеченной волны», низлагает свергнутых или, осознав себя, смертельно пьет и пьяно буянит, утешенный иллюзией нерабства, — иным он быть не может, потому что несет крест поколений битых и бивших; его надо понимать, любить, но… не прощать и не сечь — лучше медленно растить и растить, чтобы через каких-нибудь триста лет исчезло трехсотлетнее умение находить в иге смысл, счастье и место для себя.

Обвиняя всех, я не пытаюсь оправдаться: я жил теми же принципами, а крушение убежденности в них разрушило и мою жизнь, потому что, разрушая прожитое и не имея возможности прожить его снова, разрушаешь и самого себя…

Все, что я пишу о событиях тех лет, абсолютная правда, и мое мнение о поведении Сарычева, Чеховского, Иваши не опровергается фактом приезда Чеховского в спецдетдом…

Андрей Станиславович узнал о случившемся на следующий день после ареста мамы из лишенного эмоций сообщения Сарычева и лишь кивнул в ответ…

Сарычев вскользь заметил, что последние два дня мама ему дверей не открывала.

— Миля! — крикнул Андрей Станиславович.

Из соседней комнаты никто не отозвался.

— Тебе она тоже не звонила? — спросил Сарычёв.

— Нет.

— Надо вызволять мальчика, — Сарычев обращался к Чеховскому!

— Миля! — негромко позвал жену Андрей Станиславович.

— Он будет жить у меня… но если пойду за разрешением… понимаешь?

Чеховский кивнул. Это удивительное явление: ВСЕ понимали смысл заведомо бессмысленного — предельно засекреченный Сарычев не должен был формально давать повод к недоверию признанием своих связей с врагами народа… любить же и воспитывать он мог кого угодно, это шло по неофициальной линии и посему не существовало…

И Сарычев, и Чеховский принимали подобные, казавшиеся им даже разумными, условия…

— Иваше никак нельзя, — Дмитрий Борисович словно рассуждал вслух, хотя им обоим и так все было ясно. Как в преферансе, когда партнеры не раскрылись, но показана масть и дальнейшее лишь дань приличиям…

Нет, не я циничен — они!

Я был для них предметом разговора и последующего действия, и если раньше они любили меня любовью, за которую не надо платить, то нынешняя цена сделала ненавистным объект. Игра случая предъявила случайные, да ведь и не мне — маме выданные векселя. Не в складчину ли погасить их?!.

— Миля! — сказал Чеховский, поднимаясь навстречу входящей, одетой, словно собиралась в театр, жене. — Ты как в воду глядела…

— Когда? — спросила Миля, прикрыла глаза, услышав ответ, и с обреченностью истинно порядочного человека заявила: — Придется спасать Игорька!

«Придется»?! И в то же время «Игорька»! И это не форма — суть! Жалел ли теперь Андрей Станиславович о своих опрометчивых словах, раскрывающих врачебную тайну, что Всесильный сидел у него на пальце?!

Нет! Едва только увидев Сарычева, он уже знал, что пойдет просить за вдвойне чужого ребенка и даже будет рад возможности высказать им свое отрицание, правда не полное, отроческое… Он звал Милю, чтобы и она узнала свою судьбу, а потом не скрывал восхищения ее реакцией; ему нравилось, что они, единственные среди всех, принимают вызов, но ни капли сострадания ко мне в нем не было. Ценя и уважая Андрея Станиславовича, я неволен в своей нелюбви к нему: мне до сих пор не все равно, что я был лишь поводом…

Арестовали в субботу; Сарычев узнал об этом, придя к дверям нашей квартиры, в воскресенье; вечером того же дня состоялся разговор с Чеховским, понедельник — день операций, во вторник Андрей Станиславович был принят в особняке. Но уже с ночи понедельника Чеховский понял, что не вызов он бросает, а наживку глотает, и как только его просьба будет выполнена (в чем никто не сомневался), он станет тем, кому ПЛАТЯТ незаконные. Он шел на то, чего всегда бежал, он терял независимость, получая взятку ребенком, которого вне родителей не видел, не запомнил и мог бы среди других не узнать…

— Что с тобой, Андрей Станиславович? — спросила Миля.

— Гипертонический криз, — сообщил Чеховский, однако, порывшись в саквояже с лекарствами, извлек пузырек со спиртом и, покосившись по сторонам, приложился…

А спустя час он вошел в приоткрытую на тридцать градусов дверь кабинета и с порога, боясь усомниться, сказал, обращаясь на «ты»:

— Отдай ребенка!

Хозяин улыбнулся той из своих ночных улыбок, которая была похожа на зевок.

— С врагами якшаешься?

— Для тебя-то все враги, а мне они друзья, — наглея от ощущения собственного бессилия, ответил Чеховский…

Потом измучился стыдом: не то что вызова не бросил, а, стараясь понравиться, отыскал в себе этакого простака, подчеркнуто верного друзьям, значит, в перспективе, и верноподданного. Да коли обращался к Всесильному, уже обещал верность! И это «ты»…

Однако не только стыд испытал Андрей Станиславович. С опозданием понял он, что бывший его пациент, по-новому заинтересовавшись своим эскулапом, прикажет особенно тщательно допросить отца просимого ребенка: не признается ли тот, кому суждено признаваться во всем, еще в одной преступной связи?..

Чеховский знал моего папу и понимал, что столь слабый человек не сможет противостоять нажиму.

— А ну их, не сгнию, — сказал он вслух, подводя предел страху. Жемчужно-серые волосы Мили, перламутрово-зеленые ее глаза сияли в ответ таким миром и покоем, какой приходит лишь с пониманием, что не следует придавать слишком большого значения своей жизни: вот ведь совсем еще недавно сидела она на коленях истинно Великих, и что же — их нет… и нет…

И нас не будет…

Только маленький изумруд в том навечно отмытом ушке, которое без внимания было обращено к Чехойскому.

— А ну их, — подумал он про себя, — тут тоже… человек везде один…

Конечно, в своих опасениях Чеховский был прав: папа на первом же ночном допросе признал себя виновным по всем пунктам обвинения и сообщил имена соучастников — и знаменитых, и никому не ведомых. Последовавшая проверка показала, что и Нарком, и все остальные названные папой люди были уже в лучшем из миров.

Впоследствии, когда я узнал об этом, поведение отца показалось мне восхитительно смелым и… остроумным. Того же мнения придерживались и другие… Только теперь я понимаю, какой нечеловеческий цинизм обретался в душе отца, если он решился клеветать на мертвых. Цинизм прагматика, который полагает, что мертвым хуже не будет, что они уже не могут страдать, презирать, мстить…