Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

— Пакостные старухи, — подумал Макасеев, — …делать им нечего…

Он перешел на другую сторону, направляясь к даче, во дворе которой сушилось на веревках белье, показавшееся ему чем-то вроде домашней живности в этом безлюдном, каком-то мертвом поселке…

— Э-эй! — крикнул он через забор, — дачу не сдаете?

Никого во дворе не было, никто и не отозвался.

— А не подскажете, кто сдает? — еще громче крикнул Макасеев, подождал, словно слушая ответ, кивнул и целеустремленно пошел дальше, удовлетворенно отметив про себя, что подозрительная старуха возвращается к поворотному кругу: где уж ему было знать, что белье на этой даче висело для отпугивания воров, а хозяева приезжали только на выходные…

…Калитка, ведущая на пляж номер три, держалась на одной петле, от входа к воде тянулись многочисленные следы, справа и слева видны были переодевалки, павильон, заколоченное кафе, лодочная станция, под забором которой взад-вперед сновала собачья свадьба; противоположный берег вздымался круто, меж редкими деревьями вился дымок — менее пригодного места для совершения преступления трудно было придумать… Разве что самоубийство, рассчитанное на то, чтобы быть… предотвращенным?

Макасееву на миг показалось, что он уловил чужую логику, вполне сливавшуюся с его собственной версией об истеричке и свободном художнике, однако черные ветви деревьев, росших у самой воды, пропавший нож да местоположение раны заставили его с глубоким вздохом отказаться от приглянувшейся идеи…

— Однако, какой здесь воздух! — удивился он и уже без сожаления, вдохнув еще два раза, двинулся от пляжа мимо одноэтажных, заброшенных дач. Одна из них, в глубине участка, показалась ему подозрительной: калитка была приоткрыта, но серый валик слежавшегося снега у входа свидетельствовал, что она необитаема, — меж тем распахнутая форточка явно говорила об обратном.

— Впрочем, могли и забыть закрыть или ветер распахнул, — рассуждал Макасеев, прохаживаясь вдоль забора и борясь с искушением проникнуть внутрь, благо калитка сама приглашала, то бишь подмигивала… — а может и того проще: облюбовали дачу бесприютные парочки, бичи всякие, пья-пьяни-цы…

Еще не доведя до заикания собственное рассуждение, Макасеев отчетливо понял, что если оно верно, то дело безнадежно: случайные люди на чужой даче, один убит, другой сбежал — любая логика бессильна перед стечением обстоятельств — лишь случай является ключом к размыканию цепи случайностей…

— И ключ, небось, ротозеи на условленном месте оставили, — зло предположил он, подметив дважды и в разных значениях промелькнувшее слово: «Ключ!»

Перепрыгнув через валик снега, он вошел в калитку, намереваясь только сунуть руку в скворечник и убедиться, но, когда ничего там не оказалось, двинулся к дому и, не отыскав ключа ни под половиком у дверей, ни в резиновых галошах, висевших на гвоздиках йо обеим сторонам крыльца, ворча, полез через сугроб к распахнутой форточке и стал шарить на ощупь в простенке… В этот момент он услышал позади себя шум, крик: — Руки! Руки! Убью-ю-ю! — и дуло больно уперлось ему в спину…

— Все-таки я гений, — застенчиво подумал про себя Макасеев, покорно поднимая руки и чувствуя, как цепкая рука шарит по карманам, извлекая кошелек, платок, «Вальтер» и, наконец, служебное удостоверение…

Макасеев старался не шевелиться, успокаивая себя тем, что еще неизвестно, кто кого поймал, но едва дуло перестало упираться ему в спину, позволил себе обернуться: он увидел испуганного милиционера в валенках с двумя пистолетами, платком, кошельком и удостоверением в сложенных горстью ладонях и поодаль, на улице, старуху-наводчицу…

Всю обратную дорогу Макасеев улыбался, правда, не происшествию, а тому, что случай подсказал ему по крайней мере одного из трех действующих лиц — не убийцу, не убитого, но ДАЧУ: он не сомневался, что это была дача Сарычева, поскольку помнил о предыдущей аналогичной подсказке, когда участковый так неудачно прищучил академика…

— Все известно, всё открыто, все вопиет — это мы не видим, не слышим, не готовы понять, — думал он, отыскивая в деле на плане-схеме дачу Сарычева, однако логика не сработала — оказалось, что это совсем другая дача и даже не рядом… Тем не менее, скорее из обиды и упрямства, чем по здравому размышлению, Макасеев, не имея оснований вызвать академика, решил сам к нему заявиться и невзначай спросить, не оставлял ли тот для кого-нибудь ключа в тайнике на даче и… нашел ли он его, когда приезжал тогда, ночью…

С той поры мы заметно отдалились друг от друга, и хотя я по-прежнему обращался к нему на «Вы» и никогда, даже про себя, не называл его отцом, он стал держаться со мной подчеркнуто отчужденно. Мне кажется, что независимость характера Дмитрия Борисовича сыграла с ним дурную шутку — подсознательно он отталкивал от себя именно тех, кого любил, кем дорожил, тех, к кому боялся привязаться; отталкивал, видя в них не живых, ранимых людей, а лишь олицетворение собственной слабости.

Он никому не хотел принадлежать: ни женщине, ни ребенку, ни вещи, ни идее… Только мне, мне одному, удалось добиться того, чего он так последовательно избегал, — завершенности. Правда, какой ценой? Стоило Сарычеву предложить мне свое имя, как из страдающего сироты я для него превратился в жеманного, лживого, подлого сына и оказался в одном ряду с предметами на раз: Верочкой, машиной, телевизором. Я стал чем-то вроде линзы от телевизора, которая торчала на тумбочке, пережив «Рембрандт», надоевший Сарычеву всего за месяц (что означало четыре передачи!) и лично вынесенный им на черную лестницу к лыжам, гирям и железным бидонам с побелкой…

Линза пылилась, в неувеличивающем углу паук мумифицировал двух-трех жалких мух, которые могли бы сохраниться там до Судного дня, если бы возмущенный Тверской не чихнул генеральским, не прикрытым ладошкой, чихом: мух сдуло, линза стала в оспинку…

Смешно сказать, но нас, брошенных, словно что-то роднило (может быть неразделенная, после мига счастья, любовь к Дмитрию Борисовичу?). Презирая Верочку, я не мог без нее и раздражался, когда мой слух не ловил в отдаленном конце квартиры звука разбившейся чашки; плакать я уходил на черную лестницу и, оседлав там телевизор, выводил на маленьком пыльном экране, зернисто-глянцевом, как засвеченная фотобумага, новые для меня буквы: «И. С.»; а в редкие часы одиночества на даче меня влекло на кожаные сиденья машины…

…Машиной Сарычев воспользовался буквально один раз — поехал на юг, в горы, что по тем временам было смелым поступком; добрался почти до зоны снегов, а оттуда уже пешком — к вершинам… И все — один! Непонятно только, откуда же взялись фотографии, которые он многократно перепрятывал, однако не уничтожил…