Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Но если невозможно начать жизнь сначала, поскольку для этого надо умереть, то остается сделать вид, что умер — обмануть жизнь…

Собственно, эта идея принадлежала не мне — одному человеку, имени которого я назвать не могу и не хочу.

Пусть он зовется… СВЕТЛАНОМ! Разве не вправе я назвать изменившего всю мою жизнь человека именем любимой женщины?!

Теперь мне порой кажется, что он, не узнанный мною, был повсюду, где бывал я, и даже, материализованный моим воображением, мерещился и под детским одеялом, непременным участником грешных моих мыслей и постыдных желаний… Тем не менее, впоследствии, нередко находясь в одном и том же месте, встречаясь, болтая с общими знакомыми, мы ухитрились, угадав друг друга, не познакомиться.

Был он среднего роста, скорее низенький, чем высокий. Держал себя с достоинством, несмотря на то что от постоянного таскания тяжеленного баула походка его стала кособокой. Несколько рыхлое тело заметно контрастировало с бледными костлявыми руками, туго обтянутыми кожей. Высокий, естественно, лоб, переходивший в раннюю лысину, отличался от нее тем, что был покрыт морщинами, сгрудившимися, наползающими одна на другую, свисающими ко лбу и вискам, словно бревна на молевом сплаве… Что же касается глаз, то у нас обоих они были ярко-синие, и я этому сходству даже шуточную эпитафию посвятил: «Лежит здесь синеглазая овца, пав жертвой синеглазого агнца… Убитого, но все ж не до конца».

Одевался он демонстративно плохо — так, как собирался это сделать я, когда вывез с дачи изношенные, вопиюще немодные тряпки. Он посмел! А ведь встречал я его и на премьерах, где запах французских духов, кожаных пиджаков, дорогого табака обтекал его, как группа «Интуриста» зал ожидания Казанского вокзала…

Но обо всем об этом потом… До встречи, до первого разговора со Светланом еще целых пять лет…

А пока, получив ответ из «Знамени», я, впав в ярость, поклялся никогда и никому ни одной своей рукописи здесь не показывать. За исключением, естественно, машинистки, которая, перепечатывая мои опусы и беря с меня по десять копеек за лист, старомодно говорила: «Благодарю»; никогда ни словом не обмолвилась она о том, что печатала, и хоть это свидетельствовало о деликатности Гретты, однако задевало…

— Благодарю, — и… ни слова лишнего… скромная такая мышка в вечном серо-зеленом платьице, с тщательно подобранной прической, скрывавшей прореженность волос; остроносые плоскодонные туфли, некоторая косолапость, сбившийся шов чулок дополняли внешность, к которой само прилипало определение — «неброская»…

Но почему-то, почему-то мне хотелось нарушить это равновесие и то ли подарить Золушке недолгую любовь принца, то ли смутить и удалиться… И при этом нисколько не желая ей зла…

А может быть, мне просто жаль было не реализовать пришедшую в голову идею — едва ли не ежедневно я приносил печатать стихи, в которых объяснялся в любви особе, по всем приметам ей знакомой, — она должна была понять, узнать, смутиться…

— Благодарю, — все так же говорила она, принимая деньги и вручая мне четыре экземпляра на финской.

Задетый, я стал еще более откровенно живописать свою страсть, пеняя на глухоту моей возлюбленной, — она же была по-прежнему легка, дружественна, мила… Еще немного, и мне пришлось бы объясняться ей в любви, но, к счастью для моей репутации, я нашел другой путь: как-то спросил, нравятся ли ей стихи, которые она печатает.

— Да, очень, — улыбнулась она.

— Хотите, я вам подарю на память?

И тут впервые она смутилась — на свет Божий из ящика письменного стола явились пятые экземпляры всех, всех(!) моих стихов… Пришел черед смутиться мне — я молча надписал те, что были обращены к ней, остальные только подписал и удалился.

Что делать? Прервать, отвергнув признание? Продолжить? Но зачем, когда получен результат, превзошедший все ожидания? Или… продолжить, сведя постепенно на нет?

За один вечер я написал три стихотворения, относящихся к жанру пейзажной лирики, принес их на факультет, и, сохраняя прежний трепетный вид, вручил Гретте; она посмотрела на часы, обещала к концу дня напечатать…

Неужели, прочитав, не догадается не печатать? А если напечатает, как мне смотреть ей в глаза или… оскорбить расплатой?

…Вечером я не пришел… днем… заглянул на минутку… будто на бегу… Она протянула мне экземпляры и черновик… Я замялся, несколько раз сказал: — Спасибо, спасибо, большое спасибо…

— Второе на одной не уместилось, — сказала она, — вышло четыре страницы — сорок копеек…

Я побагровел, отсчитал мелочь…

— Благодарю, — сказала она…

Больше я ей стихов не давал и вообще не писал… После работы мы иногда гуляли, я провожал ее то на трамвай, то на автобус — попытки проводить до дому или отвезти на такси мягко пресекались.

Как-то зимой, на Ленинских горах, мы лезли по круче, скользили, держались за руку… Остановились передохнуть — тут я притянул ее к себе, поцеловал. Она незамедлительно ответила сразу несколькими поцелуями — стало ясно, что это дружба…

Тем лучше, тем лучше… ведь она к тому же старше меня на целых четыре года…

А Нина Тверская на все шесть — однажды, когда я, засидевшись, остался ночевать у Тверских, она постелила мне тонкое белье, разгладила руками каждую складочку, каждую морщинку (как в казарме?!), а когда я лег, пришла, села рядом, гладила по голове, молчала…

…После нашего зимнего «восхождения» Гретта заболела, и я, чувствуя себя виновником случившегося, решил нарушить никогда не данный обет и навестить ее дома; я мало знал о ней, вернее, почти ничего. Ну, не замужем, ну, живет с мамой, окна выходят на кладбище, там похоронен дедушка, дом без лифта, пятый этаж… пожалуй, все… Купив цветы и лимоны, я подглядел в отделе кадров адрес и отправился на том самом автобусе, на который до того лишь провожал.

Открыла мне мать Гретты, тоже вроде бы мышь, только яркая — белая мужская расстегнутая рубашка, цветастая юбка, смоляные, скрепленные лентой волосы, злые губы, темные усики замечательно сочетались с быстрой, темпераментной речью…

— О-о-о! — закричала она, едва я спросил о здоровье Гретты. — Давайте же скорее цветы… они и так замерзли…

…В комнате на диване, перевязанная цыганской какой-то шалью, с носом, распухшим и красным от насморка, сидела Гретта и смотрела телевизор; рядом полулежал мужчина лет тридцати с порочным, изнеженным лицом и телом атлета — он курил ментоловую сигаретку, издевательски комментировал происходившее на экране…

Гретта удивленно и смущенно протянула мне руку…

— О, какие ледышки, — сказала она, — вы-то хоть не простудитесь!

И тут же представила меня мужчине: его фамилия была мне знакома по сенсационным публикациям о цирке, и я, прикинув, понял, что он только выглядит на тридцать, а на самом деле наверняка ровесник матери Гретты…