Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Обычно с конца мая нас с Дуней отправляли к Азовскому морю, славившемуся тем, что излечивает всякие насморки и что на рынке «все даром». Меня задевали эти разговоры: дома я привык видеть изобилие, а это означало, что экономия распространяется только на меня. Родители уезжали на Рижское взморье или в Гагру; даже наших друзей поражала дороговизна жилья в Булдури, цены в «Гагрипше» — еще бы: ведь Сарычевы проводили лето в Серебряном Бору, Чеховские — в каком-то литовском селении, откуда, якобы, вел свой польский род Андрей Станиславович, а Иваша жил на государственной даче, поскольку принадлежал к особому, не имевшему прецедента в истории, классу партийных рантье, чья жизнь никогда не могла быть обеспечена впрок — лишь каждодневно подтверждаемая преданность вознаграждалась пайками и дачами на Сегодня и за Вчера, но не на Завтра.

По-настоящему состоятельным в этой компании был только Сарычев. Однако нетребовательность к еде, одежде, жилью развила в нем скупость. А может быть, все наоборот: природная скупость облачалась в вериги аскетизма? Для меня, правда, он денег никогда не жалел, даже навязывал мне их без счета, что невольно наводило на мысль… Гадкую, подлую мысль…

Что же касается Чеховского, то он мог бы быть богат, но, довольствуясь зарплатой, кичился своей патологической щепетильностью перед единственным благодарным зрителем… А впоследствии и перед тобой, Светка…

Но никто из них так никогда и не узнал, что «американские» платья покупались на севрские чашечки, датские статуэтки, жакобовские столики, сохраненные в годы после революции и унаследованные от деда, который, если верить анкете папы, был просто столяром-краснодеревщиком.

Конечно, это была ложь, но не она погубила папу. В то время ложь сама по себе уже не губила и не спасала; даже те, кто ухитрялись постоянно попадать в унисон, не могли чувствовать себя уверенно — ведь их спокойствие зиждилось на никогда не высказываемой вслух истине, что «ВСЕ ЛГУТ», однако стоило просто обвинить их во лжи, как они терялись или от отчаяния утверждали, что поступили, как ВСЕ, и тем самым, нарушив главный закон — умолчание, саморазоблачались.

В конечном же счете ложь важна была не для демонстрации всеобщего единства, а как отрицание личности каждого. Всяк, сознавая себя лжецом, лишался тем самым морального права разоблачать бесчестие, заступаться за истину, протестовать… Ведь любой чувствовал себя преступником с отсроченным приговором, от которого его уберегала лишь всеобщая круговая порука. И он уже втайне боялся не своего совратителя, а его низвержения…

О, Господи! Но ведь если бы папа написал в анкете, что его отец владел магазином антиквариата и живописи, то… не было бы меня — значит во имя меня, рожденного благодаря лжи, от выживших благодаря лжи?! Все тень, ушли «Були» и «Галле», истончились «американские» платья, съедена и переварена скромная зарплата родителей, забыты вечера, преферанс, остался ТОЛЬКО я и все, что сохранилось во мне: «американские» платья мамы, «камеи» из дома деда, Иваша, Чеховский, Дмитрий Борисович Сарычев… застолье… преферанс…

…Воскресные вечера организовывались Дуней, которая умела экономить на всем. Ей раз в месяц вручали жалованье, дарили мамины платья на праздники, но чаще брали взаймы до получки. Самое удивительное, что, будучи абсолютно преданной нашему семейству, экономя, крутясь и выкручиваясь, она тем не менее еще и обсчитывала по мелочам, умыкала, чтобы потом вернуть в качестве займа, не всегда вспоминаемого родителями при очередной расплате… Для чего она воровала, сказать не могу. Может быть, особая старорежимная гордость слуги, облапошивающего господ, неосознанно торжествовала в ней…

Однажды — мне это врезалось в память — папа в ответ на восторги Иваши по поводу Дуни незлобно сказал, что она-де хороша, но на руку нечиста… Это был первый и, кажется, единственный случай, когда Иваша, преклонявшийся перед моим папой, вспылил и каким-то неживым и не к живым обращенным голосом потребовал от папы никогда больше при нем ТАКОГО не произносить… Папа, обиженный в своей неправоте, пытался что-то доказать, однако Иваша слушать не пожелал, ушел… и поздним вечером всплески ссоры доносились и в мою комнату: это мама учила папу осторожности… Иваша «по болезни» пропустил один вечер; в следующее воскресенье за ним заехал Сарычев, и мир был восстановлен; папа, правда, недоумевал, откуда мог узнать о размолвке Сарычев, но спросить впрямую Дмитрия Борисовича не позволила та защитная реакция, которая ограждает нас от излишней прозорливости…

И все-таки… Особенно отчетливо помню я те летние, редкие встречи, потому что присутствовал на них от начала до конца. В первых числах июля, а лето было холодным и это задержало отъезд в Бердянск, папа и мама, собираясь на футбольный матч, неожиданно решили взять меня с собой: «доставим удовольствие ребенку»…

Конечно, это была реплика папы, потому что мама на меня обращала внимание лишь в необходимых случаях, а удовольствие не считается необходимым для ребенка. И меня взяли на «Динамо».

Странное ощущение, так и не подавленное всем последующим: футболами, хоккеями, знанием, болением, от которых тоже ведь ничего не осталось, тень, дым…

…Уже на подступах к «Динамо» толпа людей… каменная тяжеловесная громада стадиона, папа посадил меня на плечи, мы двигались по проходам, поднимались по ступенькам, папа споткнулся, мама нервно обернулась к нему… Белые полотняные кепки, белые женские береты, белые гимнастерки, коричневые портупеи, темносерые массивные кубы, тускло-зеленые поручни, гул, гомон, звяк медалей, звон ударов по мячу, а надо всем — безмолвное голубое небо…

Нас ждали, нам махали Гапа и Иваша, вставшие ради этого на деревянное сиденье, на подстеленную газету; Сарычев снял меня с папиных плеч, но прежде, чем опустить, почему-то со смешком подбросил вверх, сильно, высоко… и усадил рядом; только Чеховского не было с нами — он презирал такого рода болезни — зато высокий, очень красивый генерал… тогда я увидел его впервые. Он болеет за ЦДКА, я, пораженный его формой, статью, красотой, — тоже… Все болеют за ЦДКА, кроме мамы, которая из упрямства за «Спартак».

До начала игры у взрослых особое удовольствие, исчезнувшее и потому непонятное тем, кто иногда позволяет себе оставить телевизор и раствориться в стопятитысячной толпе, создающей иллюзию полного равенства, удовольствие Северной трибуны «Динамо»: встречи со знакомыми, узнавание известных незнакомых, раскланивание, демонстрация собственной приобщенности к простым спортивным патриотическим страстям…

…Да, злой, злой, но разве выделяюсь я среди моих современников, разве иду мрачный в толпе улыбающихся?! Разве клеймом озабоченности и настороженности, готовности к конфликту не отмечены лица мужчин, женщин, подростков… и даже маленьких обезьянок — детей?! Отчего же в те времена, когда насаждался страх и тирания на гребне недавнего триумфа пировала свою непобедимость, лица были открыты, улыбчивы, даже доверчивы?.. Доверчивы… Не в этом ли дело? Злоба и настороженность, как выражение недоверчивости, как генотип уцелевших… Доверчивые маршировали на парадах физкультурников, совершали открытия, боролись с врагами народа… и все они погибали, а настороженные… совершали открытия, шагали на физкультурных парадах, утрамбовывали в землю врагов народа и выживали…