Елизавета Бута - Давай ограбим банк

Только после этого иду домой. Там я не нахожу матери. Только Бонни. Она роняет чашку, когда я вхожу. Оборачивается и начинает улыбаться.

— Где мама? — спрашиваю я спустя минут пять.

— Она… Не знаю, в последний раз ее возле рынка видели, — с сомнением говорит она. Я отстраняюсь.

— То есть как? Давно?

— Уже пару месяцев.

— Ты живешь с американцем, а мама на рынке? — спрашиваю я.

— Не силой же ее домой тащить? — слишком по-взрослому говорит она.

— Собирай вещи, мы едем в Германию. У меня есть деньги.

Она не хочет уезжать в никуда. Мы ссоримся. Орем друг на друга. К нам присоединяется американец. Он не хочет отпускать Бонни. Это мне на руку. Из духа противоречия Бонни все-таки собирает вещи и идет со мной. Вместо вещей — целый чемодан кистей и красок. Кому она противоречит? Да какая разница. В тринадцать лет все противоречат только себе. Я помню. Именно поэтому я сейчас в чертовой Индии.

Мы находим маму возле рынка. При виде меня она начинает плакать и убегать. Приходится догнать ее и очень долго говорить ей, что я ее сын. Она верит, но так и не узнает меня. Потом начинаю долго объяснять, что мы летим в Германию. С ней тяжело разговаривать. Вроде как и мама, а вроде как и пятилетний ребенок. Очень упрямый, к тому же. Отсюда до Дели восемь часов на автобусе. Я мог приехать на машине, но почему-то поехал на автобусе. Наверное, потому что хотел напиться перед встречей с Бонни, но так и не осуществил задуманное.

— Нет, только не на автобусе, — машет руками мама.

— Почему? — терпеливо спрашиваю я.

— Ты не понимаешь?! Нас найдут! Он нас найдет! — восклицает она.

— Кто найдет, мама?

— Он! — отвечает она и начинает плакать.

— Хорошо, мы поедем на поезде, — говорю я, пытаясь ее успокоить.

— На поезде? — настороженно переспрашивает она.

— Да. На поезде, — подтверждаю я.

Поезд отправляется через пару часов. Мы бредем на станцию. За это время нас человек пять успевает забрызгать водой и обсыпать краской. Одежда теперь розово-синяя. Волосы такие же. Это веселый праздник. День, в который ты можешь долго втирать в рожу человека, которого ненавидишь, порошок ядовитого цвета. Во всех остальных случаях — это не весело.

Нам с Бонни плевать на то, как мы выглядим, а мама без конца рассматривает себя в зеркальце. Даже ночуя возле рынка, она не расставалась со своей косметичкой. Даже во всех этих ашрамах, в которых люди не моются, считая это презренной привычкой обывателей, она всегда делала себе макияж.

Я не ездил в поездах с того дня, как Бонни раскрашивала мне руку, а женщина в малиновом сари улыбалась и о чем-то без конца говорила. Пять лет прошло. Даже больше. Бонни тоже не рада поездке на поезде. Она пытается занять место на нижней полке, но тут в проходе появляется семейство с многочисленным потомством, и она нехотя уступает им место. Глаза у нее слезятся. В остальном выглядит вроде нормально. Мама находит нам место на боковой полке. Здесь она ведет себя как взрослая благоразумная женщина. Правда, все время говорит про то, что нас могут найти и нужно вести себя как можно тише.

— Тут так душно, — жалуется Бонни.

— Часов через десять приедем. Недолго осталось, — пожимаю я плечами. Не верю, что уже через сутки могу приехать в Берлин. Понятия не имею, что буду там делать.

— Да уж. Недолго осталось, — морщится она и чихает.

Все люди в этом вагоне перепачканы краской точно так же, как и мы. У кого-то всего пара розовых пятен на рубашке или сари, кто-то напоминает картины Питера. Душно. Сотня человек в одном вагоне. Или больше? Не знаю. На каждой полке по три-четыре человека, плюс люди на полу. Воздух превращается в мерцание цветной пыли. Бонни кашляет. Глаза ее слезятся. Я стараюсь не замечать этого. Потом ей явно становится хуже.

— У тебя нет с собой ничего от аллергии? — спрашиваю я.

— Не-а, — чихает она. — У меня уже давно приступов не было.

— Пойду спрошу у кого-нибудь, — поднимаюсь я. Ни у кого в вагоне ничего подходящего нет. Только одна женщина мне пучок мяты сунула. Я благодарю ее и иду дальше. Встречаю проводника, проверяющего билеты. Он почему-то начинает нервничать, заслышав об аллергии. С его помощью у меня все-таки появляется упаковка таблеток. Он идет к Бонни вместе со мной. Когда вижу ее, она вся в испарине. Перебирает кисти в чемоданчике. Проводник неодобрительно цокает языком, дает бутылку минералки и просит, чтобы Бонни при нем выпила таблетки. Никогда раньше не встречал такого участия со стороны незнакомого человека.

На какое-то время ей становится лучше. Она выливает немного воды на палитру, макает туда кисточку и говорит:

— Можно, я вспомню детство?

Я протягиваю ей руку. Она станет лучшим в мире художником. Не таким, как Питер. Бонни медленно выводит кисточкой узоры по моей руке. Очень неприятное ощущение, но пока она рисует, все хорошо.

Ее кисточка падает.

Краска разливается…

Я выношу ее на руках из поезда и иду в медпункт на вокзале. На любом вокзале есть такой. Это мой вокзал в Дели. Тот, на котором я работал все это время. На меня смотрят сотни глаз. Кто-то кивает мне. Мама идет где-то сзади. Сейчас нужно помочь Бонни. Я вношу ее в медпункт. На ее русых волосах все еще разноцветная пыль. Когда я кладу ее на стол, пыль поднимается и вновь оседает. Она уже не дышит.

Я не психопат. У меня была сестра. Ее звали Бонни.

Человеку ведь очень важно куда-нибудь ехать и ради кого-нибудь жить, понимаете? Это необходимо. Ну, чтобы был смысл. Найти Верену в Берлине — самая простая из возможных задач. Намного сложнее оставаться незамеченным в городе, который буквально помешался на мне. Каждый чертов сайт считает своим долгом написать новую сказку обо мне. Это я придумываю сказки, я, а не про меня.

Любое убийство связывают с моим именем. А уж если какой-то идиот накарябал где-нибудь красную курицу, то здесь уже никаких сомнений.

Я только один раз решаюсь подойти поближе к месту, где она сейчас живет. Так и стою перед входом, как придурок, а потом ухожу. Понимаю, что нужно убираться из этого города, но не могу. Наверное, ей будет лучше без меня, в нормальном мире с нормальным женихом, отцом и будущим, но я не могу отсюда уехать. Пока.

Иду в какой-то клуб и пытаюсь напиться до отключки. Не получается. Захожу в интернет с телефона и читаю о той, из-за кого я попытался ограбить банк. Все было не так, как пишут. Это было через несколько месяцев после того, как я с матерью вернулся в этот проклятый город. Примерно два года назад.

Кто-то водит по моему лицу ручкой. Я морщусь. Сквот в Берлине, в котором я ночую уже месяц, мне осточертел. Дело в том, что я не могу слышать некоторые слова. «Индия», «буддизм», «дзен», «ом», «медитация»… список можно продолжать. Это ключевые слова, которые выводят меня из равновесия. Их здесь произносят слишком часто. Кто-то начинает штриховать ручкой у меня на щеке. Я все-таки открываю глаза. Пара глаз возле моего носа тут же исчезает. Приходится окончательно проснуться. Вижу перед собой девушку лет пятнадцати на вид. Она очень похожа…