Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

А потом она лежала и плакала. И сестра стояла над ней и снова на нее смотрела. А потом прокаркала, что так ей и надо!

Она стала запирать свою комнату на ключ. И на засов. И придвигала к двери на ночь комод. На навощенных дубовых досках остались глубокие царапины – наверное, они там есть и сегодня. Когда она уже не живет в своей комнате. Наверное, в ней сейчас никто не живет. Потому что там больше невозможно жить – столько там было пролито слез!

Дубовые доски выдержали, когда их каждый вечер терзал еще более твердый, окованный железом буксус. Железное дерево. Железо в железе. Ее братья в воинском облачении. Красивая метафора. Она сама ее придумала. О, ей дали хорошее образование! И правильное воспитание: дорожи своей семьей! Преклоняйся перед братьями и отцом – они мужчины, продолжатели рода. Люби свою убогую сестру – потому что ни один мужчина ее не захочет, в то время как тебя, с твоим кукольным личиком и нежным голоском, хотят многие!

Дубовые доски выдержали, а вот ее душа – нет. Потому что от нее совсем ничего не осталось. Нет, еще оставалось, она помнит! Еще немножко души в ней жило… хотя они теперь ловили ее днем, потому что не могли добраться до нее ночью. В конюшне, куда она приходила, чтобы проехаться верхом; в кладовой, куда она спускалась, чтобы распорядиться по хозяйству; в комнате у сестры, куда та однажды ее заманила, прикинувшись больной…

Она показала отцу синяки, а тот сказал, что она притворщица, не далее как вчера свалившаяся на конной прогулке, и что, если она и дальше будет выдумывать всякие небылицы, он не только еще раз ее выпорет, но запрет в башне, посадив на хлеб и воду, чтобы отучить врать! И как жаль, что ее мать умерла! И какая радость, что ее мать умерла, – потому что нет ничего хуже, когда дочь пытается очернить своих близких – замечательных, любящих братьев и несчастную сестру! О, как она хотела ему сказать, что ее братья были даже слишком любящими!

И сказать, что да, все правда! Что ее душа полна самой черной ненависти, зависти и злобы!

Именно это как раз и было самой настоящей правдой!

Нет, не так! Это было правдой лишь наполовину: у нее внутри действительно стало черным-черно. Так черно, что эта черная ненависть и такая же злоба вытеснили душу целиком, без остатка. Души у нее внутри теперь не было. А зависть? Да, наверное, зависть была. Сестра могла уйти в монастырь, а ей, жаждавшей этого всем сердцем, в этой милости было отказано. Жить среди тех, кто беспол и безгрешен, и, может быть, в один прекрасный день на нее снизойдет благодать и ей будет дарована новая душа, чистая – вместо той, что у нее отняли! «Еще одна блажь! – бросил отец. – Еще одна твоя выдумка!»

Сестра могла уйти в монастырь – но не ушла. Она не ушла, потому что никогда этого не хотела. И глупо надеялась, что кто-то возьмет ее замуж. С ее заячьей губой и щелью внутри рта, гундосым гудением вместо плача и ржавым скрипом пополам с хрюканьем вместо смеха! У сестры было приданое – большое приданое, огромные деньги! Отец положил за ней чуть не половину своего состояния, хотя был скуп, как ростовщик, и бережлив, как монастырский ключник. За ней, Мари-Мадлен, не давали ничего. У нее и так было слишком много: красота, ум, воспитание и происхождение.

За ней стояло четырнадцать поколений дворянских предков.

Владетелей замков, воинов, феодалов, рыцарей, отважных бойцов в латах. Железа в железе, и шелка на шелковых телах тех, которых они привозили себе в жены и которые извивались и кричали от боли под ними в первую брачную ночь, затыкая себе рот платком или простыней… Потому что железо рвало шелк – а по-другому оно не умело, это железо!

Они погибали один за другим, храбрые и безрассудные дворяне из рода д’Обре, – и ему бы закончиться, иссякнуть, этому проклятому и прóклятому роду, – но новый шелк рождал новое железо, много-много железа! Хорошо обученного, жестокого, красивого и сильного железа.

Ее сестра, засохший урод, кривой сучок на сильном семейном древе, возможно, уже никого не родит, но ее братья женятся и воспроизведут себе подобных! Насильников и удачливых убийц. Им можно убивать, потому что война – это не убийство. И дуэль, когда ты оскорбляешь человека, который тебе не нравится, а потом протыкаешь его насквозь сталью и он истекает кровью, – это тоже не убийство.

Жаль, что эти двое ублюдков не могут убить друг друга!

Потому что они – братья! Они любят друг друга.

Любовь – это когда ты сидишь рядом, и пьешь вино, и гогочешь над сальными шутками, и рвешь руками жирное мясо, а потом держишь этими же руками какую-нибудь девку, первую попавшуюся. Держишь крепко, чтобы второму было удобно. Бьешь девку по голове, если она орет и не желает лежать смирно, расставив широко ноги. Если стискивает эти ноги и не дает войти: дура, это же мы, благородные д’Обре! Раздвинь ноги, ты, сучка, иначе я разобью тебе морду в кровь! Раздвинь – и тебе будет хорошо, хорошо, хорошо!..

А потом – второй. С первой попавшейся. Но уже – не с сестрой. Потому что одну сестру, Мари-Мадлен, выдали замуж, а вторая такая жуткая уродина с хищными когтистыми пальцами на сухой, как палка, с перекрученными венами ноге, что лучше ее не трогать. Тем более что вдруг и внизу у нее такая же щель в щели, как и во рту, и ты попадешь в эту щель и застрянешь, или она захлопнется и отрежет это твое достояние, этот твой клинок, железный вырост твоего железного тела, детородный шип… вдруг он останется там?!

И род д’Обре прервется?!

– Мари, – нежно говорит человек, которого она не любит, потому что ей нечем любить. – Мари! Почему ты такая холодная?

О, она очень теплая! Она горячая! Она горит! Пылает! Об нее можно обжечься!

Странно, что никто этого не чувствует. И этот, который водит по ее коже камнем огромного кольца – красным камнем с огнем, заточенным внутри, – тоже словно слепой! Неужели он не понимает: если бы эти два огня могли высвободиться, они бы пожрали друг друга?

– Ты получил, что хотел? – спрашивает она.

О, как она устала всем давать! Давать желаемое: выгодный брак – отцу, семерых наследников – мужу… такому же ненасытному и неразборчивому, как и ее братья! Нет, он весьма и весьма разборчив, ее муж, маркиз Бренвилье! Он бы не выбрал самого лучшего, если бы не чувствовал в ней этого яростного огня! Он бы взял ее сестру, если бы ему было все равно… Никто не взял ее сестру – все побоялись, что она нарожает им не белокурых ангелочков, таких, как родила она, Мари-Мадлен-Маргарита, бело-розовых, словно маргаритки, младенчиков, а химер и горгулий! В ливень она стоит у окна и смотрит невидящими глазами на беснующуюся за окном грозу, на воду, низвергающуюся с крыш замка и вырывающуюся из пасти этих чудовищ с такими же звуками, как у ее сестры! Она смотрит – и улыбается. Улыбается, потому что она, Мари, больше никогда не смеется. Хотя ее смех весьма мелодичен и может услаждать слух.