Мари-Бернадетт Дюпюи - Колдовская душа [litres]

Альберта сидела у кухонной плиты, держа на коленях маленькую внучку. Нежно прижимаясь к ней всем телом, девочка молчала.

– Нам так хорошо и спокойно, моя красавица, – прошептала женщина. – На улице ветер и снегопад, а мы с тобой в тепле… Ты довольна?

Вместо ответа малышка кивнула и радостно улыбнулась. Анатали молча наслаждалась моментом. Ее блестящие каштановые волосы, заплетенные в затейливые косички и украшенные розовыми лентами, обрамляли изящное округлое личико с коротким носом, высоким лбом и заостренным подбородком, который украшала симпатичная ямочка. Каждый раз, когда Альберта видела эту ямочку, она вспоминала Эмму – свою младшую дочь, умершую семь месяцев назад от руки любовника, доктора из местечка Сен-Жером [4] Сейчас это город Метабетшуан-Лак-а-ла-Круа ( Прим. авт. ). , который, оказавшись в тюрьме, покончил с собой. Семья Клутье понемногу оправлялась после этой ужасной трагедии, разыгравшейся во время невиданного разлива озера Сен-Жан, принесшего немало бед целому региону.

– Что-то в последнее время тебя совсем не слышно, моя хорошая, – заметила Альберта. – А ведь на Рождество ты чирикала, как воробушек! Да и после праздников тоже… Тебе уже рассказали, что твоя мама была очень говорлива? Эмма… Я называла ее «мой лучик», «мой цветочек». Скажи, тебе нравится жить вместе со мной, дедушкой Шампленом и тетей Сидони?

Анатали еле слышно пробормотала «да». Напрасно Альберта пыталась понять, почему поведение девочки так переменилось. «Это началось после Нового года. Постепенно она замкнулась в себе. Но в чем причина?»

Озабоченно хмурясь, женщина вспомнила веселое застолье, которое они устроили тогда здесь, в этом доме. В числе гостей были ее отец Фердинанд Лавиолетт, жених Сидони Журден Прово, Жасент с мужем и Матильда, женщина, с которой их семья была очень дружна. «Мы поздравили друг дружку и обменялись поцелуями – это традиция».

Приятное воспоминание, к тому же совсем свежее, заставило Альберту улыбнуться: ее супруг, Шамплен Клутье, воспользовался этим моментом, чтобы обнять и нежно расцеловать ее в обе щеки, чем позабавил молодежь и обескуражил пожилого Фердинанда.

– Надо же, какие нежности! – изумился тот. – Правду говорят люди: несчастье сближает…

Сказано это было жестко, с горечью. Разумеется, старик намекал на смерть Эммы. Сразу помрачневшая Сидони, с упреком посмотрев на деда, заявила:

– Но не всю же жизнь нам плакать!

Она тут же заговорила на более приятную тему – о своей свадьбе, назначенной на июнь.

Альберта отвлеклась от воспоминаний и посмотрела на внучку.

– Анатали, скажи, когда мы праздновали Новый год, тебя что-то напугало? – спросила она ласково. – Или тебе больше хотелось бы жить на улице Лаберж, с тетей Жасент? Но это невозможно: собака все время гонялась бы за твоим котиком Мими. А здесь, на ферме, ему хорошо!

Девочка, которой в марте исполнилось четыре года, подняла личико, чтобы посмотреть на белого кота, свернувшегося клубком в соседнем кресле. Это было любимое место Шамплена, хозяина дома, и в его отсутствие кот с удовольствием устраивался на мягком сиденье.

– Плохой Томми! – прошептала она.

У Альберты кольнуло сердце. Привезя девочку в Сен-Прим, Жасент на неделю, до конца декабря, оставила ее у себя. Потом малышке пришлось перебраться к дедушке с бабушкой.

– Не бойся, моя крошка! Скажи, ты хочешь жить в деревне, с дядей Пьером и тетей Жасент?

К ее огромному удивлению, Анатали закрыла смуглое личико руками и заплакала.

– Томми съел платье у куклы! – пожаловалась она. – Я хочу играть свою куклу, а ее нет! Она осталась там, у дяди Пьера.

– Тише, моя хорошая, не стоит из-за этого плакать! Тетя Сидони пообещала сшить твоей кукле новое платье, просто у нее пока не было на это времени. Поверь мне, как только тетя выберет ткань и сядет за швейную машинку, платье будет готово за минуту. А Жасент просто забыла отдать тебе куклу, когда я тебя забирала. К ней пришел пациент, и она об этом не подумала. Слушай хорошенько: завтра утром мы с тобой вдвоем пойдем на улицу Лаберж. Даже если начнется снегопад, нас это не остановит. Подними-ка мордашку, и я вытру твои горькие слезы! Не стоит плакать из-за такой безделицы.

– А тот дяденька сказал, что я плохо разговариваю…

Альберта постаралась не улыбнуться. Это замечание, лишенное обидного подтекста, принадлежало Журдену. Заместитель шерифа в Робервале, ее будущий зять, на новогоднем празднике сказал, и довольно громко, что их маленькая внучка говорит много, но очень плохо, имея в виду обилие просторечных выражений, которые та переняла в семье мельника, где воспитывалась с рождения. Маленькая Анатали истолковала его слова по-своему.

– Господи Иисусе! Ну и пускай себе говорит. А я вот люблю слушать, как ты щебечешь, словно воробышек, – сказала Альберта.

В это мгновение дитя шевельнулось у нее в чреве – резкий толчок, который заставил женщину умолкнуть. Она инстинктивно прижала руку к животу.

«Благословенный плод нашего примирения!» – подумала Альберта. Для нее это было большой радостью – в сорок три года носить под сердцем новую жизнь.

На улице, стоя у окна со слегка запотевшими стеклами, мужчина лет пятидесяти любовался мирной картиной, которую являли собой его жена и внучка. У него были карие глаза, седые кустистые брови и такая же седая густая борода. Под шапкой с опущенными наушниками и козырьком его широкое мужественное лицо, обычно такое надменное, приобрело умиленное выражение. Шамплен Клутье смотрел на нежный профиль Альберты, и его сердце замирало от любви.

Он души не чаял в этой миловидной женщине – темноволосой, миниатюрной, с тонкими чертами лица и светлыми сияющими глазами. Он обожал ее. И эта страсть, которая не угасла и за двадцать с лишним лет, когда-то толкнула его на ужасную крайность. Однажды вечером, после танцев, Шамплен взял девушку силой, прекрасно зная, что потом она вынуждена будет выйти за него замуж. И все-таки она его простила – после долгих лет презрения и вынужденной покорности.

«Моя красавица с внученькой – какие они милые!» – думал Шамплен, входя в дом.

– А кто это пришел? – послышался напевный голос Альберты, узнавшей тяжелые шаги супруга. – Дедушка Шамплен!

В прихожей фермер снял припорошенную снегом куртку и снегоступы.

– Как у вас сегодня вкусно пахнет! – сказал он громко. – А я с подарком! Принес нашей девочке анисового мармелада!

Жасент склонилась над мужчиной по имени Фильбер, чья кожа медного оттенка наводила на мысль об индейских корнях. Он лежал на узкой раскладной кровати возле обложенного камнем очага, в котором горели три полена. Обстановка в хижине была убогая, здесь давно не убирали. Звериные шкуры были развешены для просушки вдоль внутренней стены, наспех сложенной из круглых поленьев и больших неотесанных досок.