Микол Остоу - Ривердейл. Прочь из города [litres]

– Как ты? Нормально? – с тревогой спросила она.

– Ну конечно! – Я вложил в голос как можно больше уверенности, но перестарался. И для нас двоих, стоящих совсем рядом, это прозвучало слишком громко. Я понизил голос и шагнул еще ближе к ней. – Все хорошо, – повторил я.

Не знаю, поверила ли она, но не стала развивать тему. Приподнялась на цыпочки и поцеловала меня.

– Спустишься к нам вниз через несколько минут перекусить?

Я кивнул:

– Да. Только хочу кое-что убрать.

Она направилась в погреб, а я пошел в ванную положить зубную щетку и другие туалетные принадлежности. Распаковывать было особо нечего, мы захватили только то, что понадобится на одну ночь.

Да у нас, впрочем, и была всего одна ночь на распутывание этого клубка. Буквально – сейчас или никогда. Разобраться с моей предстоящей вечностью.

Вернувшись из ванной, я взял свитер, брошенный на кровать перед тем, как пойти в душ, и натянул опять. И только одевшись, заметил, что подушка с моей стороны лежит не на месте. Сдвинута не сильно, совсем чуть-чуть, – заметить это мог только человек, который, как я, стоял возле кровати и в полузабытьи тупо пялился в пространство. Но если учесть, что в доме у Лоджей все всегда лежит идеально, тут было о чем задуматься.

Меня пробрала дрожь. Как в кино – внезапное ощущение, что за мной следят или что вот-вот произойдет нечто очень важное, такое, что повлияет на весь ход событий. Однажды я видел документальный фильм о человеке в состоянии диссоциации. И сейчас я чувствовал себя так, как описывалось в том фильме, – будто я нахожусь не здесь, будто внезапно отсоединился от своего тела и лечу где-то в вышине, наблюдая за происходящим издалека.

Усилием воли стиснул руку, вспоминая, что у меня есть тело, и потянулся к подушке.

Она была теплая.

Это ничего не значит, сказал я себе. Что, если Вероника присела здесь или прилегла на минутку? Тогда подушка нагрелась бы. И что тут такого?

Я взял подушку. От нее не пахло тем, чем обычно Вероника моет голову, или лосьоном, похожим на ванильное мороженое. Пахло только чистым бельем и больше ничем.

Тогда я снова осмотрел кровать.

И не сразу понял, что же это такое.

Записка.

На кровати, там, где только что была подушка, лежала записка. Белый клочок бумаги с неровными краями, словно оторванный от большого листа. И надпись квадратными печатными буквами.

От этих слов у меня засосало под ложечкой.

Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ.

Вот так. Крупными корявыми буквами. Ни подписи, ни инициалов. Да я их и не ожидал.

Каждый мускул тела напрягся. Первым порывом было кинуться к окну, проверить, не грозит ли нам опасность. (В нашем мире любые слова об опасности и безопасности потеряли всякий смысл.) Подбежал, раздвинул шторы, выглянул.

Никого. Снаружи ничего не было, только шумел ветер да стрекотали сверчки. Но и в ту ночь мы слышали лишь это.

В нашу первую ночь здесь. В ночь, когда все началось. Когда на нас напали.

Той ночью тоже было необычайно тихо. Вплоть до той самой минуты. До того мгновения, когда мы услышали треск, насторожились, и внезапно вся жизнь перевернулась с ног на голову.

Кто это написал? Неужели записку оставил нам Хайрэм? Нет, это бессмысленно. Даже наши родители не знали, что мы здесь. Кто-то прокрался за нами в особняк? Может быть, тот, кто оставил у порога птиц?

Фраза словно из любимых Джагхедом ужастиков: «Я знаю, что ты сделал» . Но это происходит с нами в реальной жизни.

Мне стало стыдно. Мои друзья – если бы не я, их бы тут вообще не было. Может, я, согласившись поехать сюда, завел их в беду?

Я то сворачивал, то разворачивал записку. Это не галлюцинация, как бы мне этого ни хотелось.

«Я знаю, что ты сделал».

Но я же не убивал Кэссиди; это сделал не я. Да, я гнался за ним по лесу. А когда увидел Андре, стоявшего там, то посмотрел ему прямо в глаза. Я не знал, что именно он собирается делать, но и нельзя сказать, что был в полном неведении. В глубине души я понимал, чуть-чуть, но догадывался, что произойдет дальше. Но ничего не сказал, не вмешался, даже не остался рядом, чтобы быть свидетелем. Посмотрел на Андре, повернулся и ушел.

И потом услышал выстрелы.

После знакомства с Хайрэмом Лоджем я сделал многое. Организовал «Красный круг». Заявил, что по поручению мистера Лоджа убил Поппу Путина. Угрожал пистолетом Свит Пи, хоть и (вероятно) ни за что не выстрелил бы. И мама предупреждала, что все эти факты – истинные, реальные – непременно всплывут на финальном слушании.

«Я знаю, что ты сделал».

Беда в том, что эта записка могла говорить об очень и очень многом.

Хоть я и не убивал Кэссиди, но все же натворил достаточно.

И кто-то где-то об этом знал.

Кто-то за нами следит. И понимает, что, хоть я и не убийца, невинной овечкой меня тоже не назовешь.

Я спустился в гостиную. Бетти, Джагхед и Вероника сидели у одного конца массивного обеденного стола. Перед ними стояла тарелка с хлебом и холодной нарезкой, и Джагхед накладывал на булку кусок индейки, которого хватило бы на шесть сэндвичей.

– Арчи! – Глаза Вероники радостно вспыхнули.

Она поставила передо мной бокал вина, я взял его, и она ласково чокнулась со мной.

– Привет, ребята.

У меня в кармане горела как огонь таинственная записка, но я о ней ничего не сказал. Еще не собрался с силами.

– Присаживайся. – Вероника обвела рукой стол. Помимо хлеба с мясом, там стояла большая ваза с нарезанными фруктами и ваза еще больше – с чипсами. С четырьмя винными бокалами, уже полными, соседствовали несколько банок газировки, пластиковые бутылки с водой и полупустой кофейник. А возле тарелки Джагхеда высился пакет арахисовых M&M больше его самого.

– Шоколад и кола, – сказал он, поймав мой взгляд. – И черный кофе. Немного сахара и кофеина, чтобы продержаться до утра.

– Ничего себе немного, – поддразнила Бетти. Но она сама прихлебывала газировку гораздо активнее, чем вино.

– Угощайся, Арчи, – сказала Вероника. – Подытожим все, что известно на этот момент, потом выработаем стратегию. У нас есть индейка, ветчина, курятина, все сыры, какие имелись в нарезанном виде, и старое доброе арахисовое масло.

– И чудесное овсяное печенье из какой-то шикарной нью-йоркской пекарни. – Бетти протянула целлофановый пакет, заклеенный смутно знакомым логотипом.

До этой минуты я и не думал о еде, но, оглядев стол, понял, что голоден. Наложил себе полную тарелку, увенчав ее шоколадом и чипсами, – Джагхед определенно понимал смысл жизни.

– Итак, – Вероника подняла бокал на уровень глаз, – подытожим. Какой информацией мы располагаем?

Меня так и подмывало рассказать им о записке, я с трудом удерживался, чтобы не достать ее из кармана. Надо, надо… но я никак не мог собраться с духом. Потому что – можно ли вообще назвать это информацией? Записку мог подложить кто угодно. В любое время. Чем это нам поможет? Только лишний стресс, и ничего больше.