Жан Рэ - Проклятие древних жилищ [Романы, рассказы]

АПТЕКА ТИШЛЕРА

Бенжамен Равеноль, наследник

Ибо Тишлер, не имевший ни родных, ни друзей, оставил клочок бумаги с завещанием, где назначал своего помощника Равеноля универсальным наследником.

А Равеноль это я.

Три года утекли с момента внезапной смерти моего бедного хозяина, когда я обнаружил маленький потайной шкафчик в комнатке, служившей лабораторией. Я совершенно случайно остановил взгляд на головке гвоздя, которая чуть выступала на библиотечной полке. Я подумал, что она может порвать мне одежду, и, схватив тяжелое медное пресс-папье, вбил гвоздь до основания в дерево. В то же мгновение с одной полки слетел том Научной энциклопедии, открыв небольшую деревянную дверцу, которая медленно утонула в глубине стены. Появилось темное углубление. Я из любопытства сунул туда руку и вытащил желтый флакончик. Я ни секунды не сомневался, что это тот самый пресловутый флакончик, о котором с таким ужасом говорил хозяин, поскольку я никогда не видел цветного стекла столь странного вида.

Это не был ни цвет сиены аптечных бутылей, ни цвет некоторых стекол биноклей. Это был золотистый цвет, почти светящийся, действительно неведомый. Я сразу решил, что цвет флакончику придает вещество, заключенное в нем. Я хотел вытащить притертую пробку, крепко закрывающую горлышко, когда в моих ушах зазвучали предсмертные слова Тишлера.

Я вздрогнул и положил флакончик на стол.

Я не уничтожил желтый флакончик. Если неведомые жуткие опасности угрожали человечеству, нельзя, чтобы они вырвались наружу ради удовлетворения моего пустого любопытства.

Я не нашел способа уничтожить желтый флакончик.

Бросить в огонь? А если таинственная материя взорвется?

Фармацевт — составитель лекарств редко обладает душой героя. Мысль, что мое тело будет разорвано внезапно вырвавшимися воспламенившимися газами, не улыбалась моей здравой и осторожной ментальности.

Бросить вечером в протекающую речку?

Удар о камень может разбить флакончик, высвободив содержащуюся в нем таинственную силу, которая потребует меня в качестве первой жертвы холокоста. А если она спокойно уляжется в речном иле, а однажды драга вынесет ее на поверхность, отдав в руки первого любопытствующего рабочего.

Я подумал об океане, но там тоже хитрая судьба может отдать его в клешни, в челюсти, в пасти ужасных монстров глубин!

И я оставил флакончик у себя, положив в сейф с хитроумными замками, за который я заплатил безумные деньги. Такому сейфу позавидовал бы любой банк.

Однажды вечером, опустив железный ставень, я проскользнул в бывшую лабораторию и открыл футляр, обитый черным бархатом, где хранился странный флакончик.

На свету он был золотисто-желтого цвета, но чуть матовый, словно его наполнили порошком того же цвета, однородного и крепко спрессованного. Но когда я уложил флакончик на черный бархат футляра так, чтобы свет падал на него под углом в пятьдесят градусов, вещество показалось не столь компактным, даже хлопьеобразным, а центр флакончика был перерезан длинной зеленой чертой, которая не оставалась неподвижной. Нет, она медленно, странно медленно перемещалась. Она походила на какую-то чрезвычайно тонкую сколопендру, вдруг начавшую двигаться.

Но я больше не повторю этого опыта.

Когда я изменил угол света, зеленая полоса сместилась к краю тени, словно собираясь покинуть ее и…

Отвратительный и непонятный рокот наполнил комнату.

Колбы подпрыгнули к потолку, книги посыпались с полок, а меня с силой ударили по голове и рукам…

Кресло — мягкое вольтеровское кресло — бросилось на меня в приступе чудовищной ярости, я увернулся, и оно с грохотом ударилось о камин и разлетелось в щепки.

Я хотел убежать в коридор, когда с тоскливым воплем замер перед зеркалом. Из него пыталось выбраться что-то несусветное. Это было похоже на громадное брюхо, вываливающее наружу гигантские внутренности… Это были перламутрово-белые щупальца, дрожащие адской и жадной жизнью.

В это мгновение пространство рассекла линейка и ударила по электрической лампе, которая с грохотом взорвалась. Тут же воцарились тьма и безмолвие. Я многие часы оставался в полной неподвижности. Изредка падали осколки и отслоившийся гипс. Я слышал, шум дождя от капель жидкостей, вытекающих из разбитой посуды. Зарю я встретил разбитым, наполовину обезумевшим посреди полностью разрушенной лаборатории, но лишенной какого-либо колдовства.

Я не ученый — да, я далек от этого. Пусть столпы науки простят мне ересь, которую я осмелюсь высказать.

Когда свет под некоторым углом попадает на странное вещество во флакончике, оттуда выходит некая заряженная сила, могущая вдыхать жизнь в неживые предметы, враждебные живым.

Это ли секрет желтого флакончика?

Я не знаю!

И не узнаю никогда!

Желтый флакончик украден!

Мой крепкий сейф ввел в искушение взломщиков.

Они украли мои сбережения и таинственный футляр с флакончиком.

Пусть им пообещают безнаказанность, невероятное вознаграждение, самые удивительные почести.

Подумайте, а если моя гипотеза вовсе не гипотеза!

Адский бунт неоживленных предметов вместе с вторжением неведомых существ невидимого мира!

Господи, сделай так, чтобы желтый флакончик не нашли!

— А я утверждаю, что это не христианская ночь! — заявил Тим Бэнкс, подняв кисточку для бритья и прислушиваясь к вою ноябрьского ветра, который с силой раскручивал флюгера на крышах.

Клиент, лицо которого мыльная пена покрывала чуть не до бровей, кашлял и тряс головой, пытаясь слабым голосом сказать, что он согласен и что не стоит тратить на него столько мыла.

— Это не будет стоить вам ни полпенни, ваше сеньорство, — усмехнулся Бэнкс.

В этот субботний вечер он брил судебного пристава Пилгрима, хотя толстячок-брадобрей недолюбливал судебных приставов.

Два портовых грузчика ждали своей очереди и посмеивались от удовольствия, ибо Тим считался веселым шутником! Крохотная цирюльня Бэнкса образовывала тупой угол в северном конце Фрайар-стрит. Она была настоящим указательным буем среди моря темных улочек, спускающихся к реке, ибо Тим не экономил на освещении свечами, как и на мыле для бритья, создавая славу своему заведению и своей профессии.

— Все, — сказал Тим, развязывая клетчатую салфетку под подбородком клиента, — теперь вы помолодели всего за пенни, если только вы не желаете еще что-нибудь, уважаемый мистер Пилгрим.