Марина Серова - История с попугаем [litres]

– Прости, они взяли Колю, – проговорила моя квартирная хозяйка довольно спокойно. – Сказали, убьют, если не помогу им тебя нейтрализовать.

Ух ты! До сих пор я от Заи таких слов и не слыхивала. Руки мои были крепко стянуты за спиной – очевидно, проводом, потому что от каждого движения узел только сильнее затягивался. Да, эти ребята свое дело знали.

Тощий подошел к вольеру, где сидел Аркаша, и восхищенно присвистнул:

– Вот он, сука! Ну нисколько не изменился. Двенадцать лет прошло, а все такой же!

Он пощекотал сетку, и попугай немедленно его клюнул. Тощий отдернул руку, с обидой глядя на окровавленный палец:

– Ты посмотри, еще кусается, падла! Я ему сейчас башку отвинчу.

– Утихни, Швепс, – голос великана был низким и рокочущим, он него неприятно холодело в животе. Ему бы в опере петь, цены бы не было.

– Ты че, Монгол? – возмутился тощий. – Пошутил я. Пошутить уже нельзя?

Я внимательно посмотрела на того, кого называли Монголом. Ничего монгольского в его лице не было. Не могу понять, как долго я пробыла без сознания. Минуту или час? И где Альберт?

Ответ я получила совсем скоро – из вольера послышалось частое хриплое дыхание, как будто кто-то тонул и втягивал в себя воздух пополам с водой. Я повернула голову и увидела художника. Дуров лежал в вольере. Веревок на нем не было, зато я заметила разбитую губу. Видимо, мой Дюрер не сдался без боя. Но сейчас он выглядел хуже некуда. Да что это с ним?

Учитель бился на полу, как вытащенная на сушу рыба, дышал часто-часто и с хрипами, глаза его были полны безумного страха. Мне показалось, он пытался что-то сказать мне.

– Женя… Женя, я не могу… не могу дышать!

Никаких особых повреждений типа простреленного легкого я на нем не заметила. Но прошло еще несколько минут, прежде чем я поняла, в чем дело.

Это была паническая атака. Всего лишь паническая атака – состояние, не угрожающее жизни, но страшное для того, кто ей подвергается. Я знаю, как это происходит. Сердце бухает, как паровой молот, все ускоряя удары, легкие не справляются с дыханием, во рту страшная сухость, и такое ощущение, что ты умираешь. Холодный пот на лбу и ватная слабость дополняют гамму незабываемых ощущений.

– Успокойся, ты не умрешь, – сказала я. Учитель смотрел на меня диким взглядом.

– Чего это с ним? – удивился Швепс и подошел к вольеру полюбопытствовать.

– Он болен, – объяснила я. – Не трогайте его.

– Да никто и не трогает, – хрюкнул тощий бандит. – Кусается, как хорек. Тоже мне, мужик. Это твой? – Швепс подмигнул мне.

– Я тебе помогу. Слушай меня внимательно, – игнорируя тощего, обратилась я к Дурову. – Считай. Считай вместе со мной. На счет «один, два, три, четыре» ты делаешь вдох, на восемь счетов выдох. Понял? Давай попробуем.

Я начала считать, Альберт судорожно дышал, пытаясь попасть в такт. Получалось не очень.

– Вы чё тут, блин, устроили? – возмутился Швепс. – Дурдом какой-то.

– Не мешай, пусть он оклемается, – неожиданно подал голос третий, тот, что без особых примет. – Надо отвести их в дом. А в таком состоянии это не получится. Ты же не хочешь его нести?

Швепс смерил взглядом Альберта. Художник порядком испачкался в содержимом Аркашиного вольера, который уже несколько дней никто не чистил.

– Пять, шесть, семь, восемь, – считала я, не обращая внимания на перепалку бандитов. – А теперь вдох. Поехали. Раз, два, три, четыре.

Вообще-то, в этой ситуации нам бы помог обычный бумажный пакет – вроде тех, что дают в самолетах пассажирам, которых тошнит. Если делать вдохи и выдохи в него, в крови повышается концентрация углекислого газа, и паническая атака прекращается сама собой. Но мы справились и так. Постепенно дыхание художника стало более ровным, и он уже не выглядел так, будто вот-вот умрет у нас на глазах.

– Дерьма кусок, – глядя на учителя, презрительно выдал Швепс. – Поди, от армии откосил? Тяжелее хрена ничего в руках не держал?

Альберт корчился на полу Аркашиной клетки, вытирая разбитый рот тыльной стороной ладони. Он поднял глаза, взглянул на меня и тихо сказал:

– Женя, еще раз я этого не выдержу.

И тут я его вспомнила!

…Это было на второй год моей службы в отряде специального назначения «Сигма». Нас подняли ночью по тревоге. Приказ был взять полный комплект снаряжения. А это означало, что случилось что-то серьезное. Мы погрузились в автобус и поехали в неизвестном направлении.

Надо сказать, на следующий день у меня было назначено свидание. Свидание с моим отцом, Максимом Охотниковым, который проездом оказался в Москве. К этому моменту мы не разговаривали уже несколько лет. В незапамятной дали растаял образ моего любимого папки, самого сильного, самого любимого мужчины, который носил меня на плечах, учил подтягиваться на турнике и ловить в бухте морских ежей. С того дня, как мне исполнилось восемнадцать, я не сказала Максиму Охотникову ни единого слова.

К своим восемнадцати я успела закончить первый курс Ворошиловки. Я наслаждалась заслуженными каникулами, когда меня настигло страшное известие – в далеком Владивостоке умерла моя мама. У нее уже давно болело сердце, но я и представить себе не могла, что все закончится вот так, внезапно. Ослепшая от слез, я всю дорогу просидела в самолете, прижавшись лбом к холодному стеклу иллюминатора. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. И уж меньше всего я нуждалась в соболезнованиях. Они не могли ничего изменить.

Выйдя из самолета, я попала в крепкие объятия отца. Я уткнулась в его шинель, вдохнула знакомый запах трубочного табака и расплакалась, как маленькая.

Похороны прошли как надо – было много знакомых по прежней нашей жизни, мама была врачом, так что пришли ее пациенты, все наши соседи помогали, как могли. Вечером после похорон мы с отцом наконец остались одни в нашей старой квартире. Впервые я закурила в присутствии отца. Он неодобрительно посмотрел, но ничего не сказал. Признал наконец, что я уже взрослая.

Я оглядывала знакомые чашки, кухню, которая казалась такой маленькой, – а может быть, это я подросла за время отсутствия? Все вокруг напоминало о моем счастливом детстве – вот фотография, где мы втроем, это еще во времена службы отца в дальнем гарнизоне. А вот отец и мама вместе, такие веселые и молодые…

Именно в этот момент Максим Охотников сказал:

– Женя, мне надо с тобой серьезно поговорить.

– Давай, – я хлюпнула носом и полезла в карман за платком.

– Ты теперь взрослый человек, – начал отец. – Самостоятельный. У тебя своя жизнь, своя, так сказать, дорога… У тебя будет хорошее образование, потом достойная работа и жилье…

Я во все глаза смотрела на папу. Даже про платок позабыла. Да что это с ним? Он мямлит, как будто не решается сказать что-то важное. Это так на него не похоже! Мой отец всегда был решительным и бесстрашным. Он не боялся ничего, вступал в споры с начальством, особенно если дело касалось несправедливости по отношению к подчиненным. Столько неприятностей через это огреб, мама говорила, что он стал бы генералом лет на десять раньше, если бы не его правдолюбие, неполезное для карьеры.