Ефим Друц - Волки

Вот об этом малом, недостающем ему звене он и думал сейчас по дороге на встречу.

«Что же такое — это малое? — думал он. — То, что еще совсем недавно не представляло для тебя никакого смысла, или довольно серьезное событие, оказавшее влияние на всю твою жизнь? Кажется, тогда, много лет назад, шел дождь?» Это он запомнил совершенно отчетливо. Дождь всегда жил в его памяти в виде некоего существа со своим особым голосом.

«Был вечер и дождь, и еще незнакомая, но очень назойливая мелодия сопровождала меня тогда. И я, как и сейчас, шел на встречу, от которой ожидал многого, потому что верил в предопределенность, Я шел тогда на встречу с женщиной, которую потом убил своими руками. И она сказала мне тогда, что любит меня. Зачем она сказала это? Чтобы потом умереть от моей руки?»

Митя вздрогнул. Ему показалось, что кто-то окликнул его. Он оглянулся. Никого из знакомых он не увидел, хотя улица и была заполнена людьми. Ему часто слышались какие-то голоса, возникающие из небытия, но он приказывал себе не вслушиваться в них. Но сейчас ему захотелось, забыв обо всем на свете, двинуться за этим голосом, показавшимся ему таким родным. Пойти за ним неважно куда и зачем, только бы отрешиться от этого мрака, от этого непонимания обычных вещей.

Митя провел ладонью по лицу, на минуту ему почудилось (невероятно!), что он спит. Нет, это было наяву, и это было жизнью.

Голос опять позвал его.

— Иди за мной! — послышалось Мите. — Ничего не бойся. Будет боль. Конечно, так полагается — ведь ты живой. А потом наступит тишина, и ты навсегда обретешь покой, о котором мечтаешь. И никто не станет препятствовать этому. И не будет в прошлом ни любви, ни смертей. И улетят в небытие твои мысли, и никуда не надо будет спешить, потому что это все бессмысленно, потому что сама жизнь бессмысленна. И как только ты начинаешь это понимать, она превращается всего лишь в липкий комок грязи, который так легко отбросить с дороги. Но дорога эта ведет к безумию…

Вокруг была тишина. И — наваждение: зрительные и звуковые образы в нем. Их не было наяву. И значит, он начинал грезить, жить в какой-то иной жизни, перешагнув за порог реальности. Это было то, чего он больше всего боялся: переступить за черту, перестать осмысливать настоящее и начать жить только воображаемым.

«Я чувствую, — подумал Митя, — что скоро наступит день, когда я освобожусь от всех устремлений, пропадет жажда постигать. И ведь ее отняли самые обычные люди, потому что они, будучи, по сути, рабами, хотят всех, кого ни встретят на пути, превратить в свое подобие, сделать такими же рабами. Они жестоки, и тех, кто сопротивляется, просто уничтожают. Например, ввергают в одиночество, так же, как ввергли меня, сделав волком. Было время, когда я сопротивлялся, почему же сейчас?.. Устал, наверное?»

Неожиданно перед Митей предстала смеющаяся Рубинта, она спрашивала его о чем-то. Он посмотрел на нее и вспомнил другого ребенка. Он рос так же, как и все остальные дети. Ребенок был шумливым и быстрым, много двигался, что доставляло ему радость (это было видно по улыбке, не сходившей с его лица). И окружающие улыбались ему в ответ, это же — ребенок! И люди не обращали внимания на то, что маленькое существо как-то хитро и исподлобья наблюдает за всеми. Ребенок смотрел на окружающих так, словно проверял их реакцию на свое поведение. Если его останавливали или наказывали, он не обижался, а только пристально вглядывался в того, от кого исходил приказ, и как будто осуждал его. Взгляд, не по годам осмысленный, говорил: «Пройдет немного времени, я подрасту, и мы посчитаемся. Жаль, что я не могу раньше до вас добраться!»

Это был особый микромир в том большом мире людей, где никто даже и шага не мог ступить, чтобы не выверить своих поступков с общепринятыми. Потому-то и казался таким необычным этот ребенок, который, пользуясь обособленным своим детским положением, никак не вписывался в общую модель, упрямо гнул свою линию. Ему надо было двигаться и производить звуки как можно более громкие. Этим он обращал на себя внимание и, значит, жил!

Но и Рубинта, и ребенок исчезли. Митя отчетливо осознал, что его окружает настоящее. Это был его сегодняшний день. Перекошенные лица, матерная брань, оскалы… Отталкивая друг друга, люди ринулись за куском хлеба, за деньгами…

«Стоит ли жить ради все этого?» — подумал Митя.

А дорога все длилась, и город расстилался перед ним, меняя свои очертания… И наконец, он увиделся с Ружей и узнал, что барон велел ему возвращаться в табор.

— Ты из нашего племени, — тихо проговорила Ружа, — и мы обязаны защитить твою жизнь. Так сказал мне барон. Возвращайся…

— Нет, Ружа, — ответил Митя, — я не вернусь к ним.

— Почему? — спросила она.

— У меня — своя жизнь!

— Даже ради меня ты не пойдешь в табор?

— Я думал, ты поймешь меня, — сказал Митя. — Сейчас я не могу никому принадлежать, я хожу по краю пропасти, и если упаду туда, то только один.

И они расстались…

Где-то в середине ночи раздался стук в дверь. Старуха поднялась и пошла открывать, но никого не было, и потому, когда стук повторился, пхури уже не вставала. Митя открыл глаза и увидел человека. Он удивился: как же гость мог проникнуть, ведь дверь заперта? Но человек был уже возле его постели.

— Вставай, Митя, — сказал ночной гость, — давай-ка выпьем.

И, подчиняясь его воле, Митя послушно достал две рюмки и бутылку коньяка. Разлили коньяк по рюмкам.

— Не надо тоста, — услышал он голос. — Выпьем за то, чтобы не сойти с ума и устоять в море одиночества.

И, словно завороженный, Митя поднял рюмку и мгновенно, будто лекарство, выпил ее.

— Что же ты не пьешь? — спросил Митя.

Ответа не было. И в комнате никого не было. Время текло в никуда. Пустота окружала дом. Но эта пустота казалось одушевленной, в ней, невидимые и неслышимые, существовали какие-то странные образы, живущие своей неповторимой жизнью.

Митя закрыл глаза и услышал негромкий разговор.

— Никогда мне не получить того, что положено по праву. — Это был его голос.

— О каком праве ты говоришь, если у нас были разные жизни? — Это был голос Седого. — Я был рабом и пытался освободиться.

— Зачем же ты убивал, Седой?

— Иначе бы убили меня…

Митя хотел еще что-то спросить, но видение исчезло. И вместо Седого он увидел оскаленную морду волка, изготовившегося к прыжку. Митя отпрянул. И — открыл глаза. Вокруг была пустота… Митя кинулся в соседнюю комнату, где спала старуха.

— Вставай, пхури, вставай, — потряс он ее обеими руками.

— Что, что такое? — испуганно вскочила старуха. — Ты не в себе, Митя.

— Что-то со мной неладное происходит. Помоги мне.

— Скажи мне, в чем дело?

— Мерещится всякое.

— Это душа твоя Бога призывает и вину за собой чувствует.