Ефим Друц - Волки

— Алина, — крикнул кто-то из цыган.

— Я с ней поговорю, и она мне расскажет про своего кореша, а тот выведет на нужного нам человека. Дайте мне срок до завтра. И если она ничего не скажет, я сам ее пришью.

— Ладно, Митя, согласны, — закричали цыгане.

— А ты что думаешь, Тари? — спросил Митя.

— Пусть будет по-твоему, но сроку тебе, морэ, только до утра, — отозвался Тари, — больше мы ждать не можем…

На том и порешили…

Вот уже более получаса Митя смотрел на нее и молчал. И совсем не потому, что ему нечего было сказать. Он давно знал, что скажет, просто мысли его были заняты другим.

Почему-то Мите виделся ручей, самый обыкновенный весенний ручей, по которому пущенный им плыл бумажный кораблик. А в душе звучали неизвестно откуда взявшиеся строчки: «О чем журчит ручей? Куда манит и кружит? / Он все-таки ничей, но всем уставшим нужен. / Стремясь всегда вперед, с одним движеньем дружен, / он сам себе поет, ему никто не нужен…»

Образ ручейка стал для Мити своего рода мифом. Нелепая жажда страждущих — заполнить мир собственными мифами! Они, эти мифы, воздушны, как погасающее вечернее небо: раскаленное солнце торопится опуститься в холодное море, и даже золотая дорога, с извивающейся ящерицей на камнях, пустынна и безмолвна.

Был сентябрь, с его последними всплесками исчезающего тепла. А что оставалось там, вдалеке, где лили дожди и торопливая осень мокрыми скользкими пальцами цеплялась за каждый солнечный день?

Был сентябрь, и была холодная гряда осыпающихся скал, и море…

Этот мир родился в Митином сознании давно, когда он был еще ребенком и в первый раз увидел розовое море. Подобно огромному животному, оно ворочалось и дышало. Цвета постоянно менялись, окрашивая горизонт в причудливые узоры, и где-то там, на острие солнечной дорожки, он и увидел тогда, в далеком детстве, идущего ему навстречу старика. Тот шел медленно и важно, слегка покачиваясь из стороны в сторону и ни на кого не глядя. Тяжелые хмурые веки старика нависли над глазницами, как будто скрывая от него все, что он смог бы еще увидеть.

И откуда было Мите, тогда еще ребенку, знать, что он видит себя, но потом, в будущем, через много лет и событий?!

Время сдвинулось, и теперь Митя уже увидел на этой солнечной дороге маленького мальчика, который стремительно убегал куда-то. Так, первый раз в своей жизни, наблюдал он, как прошлое не просто оживает в нем, но и неторопливой походкой уходит прочь. А то, что было сейчас, что жило в эту минуту и требовало другого осмысления, другого постижения, оказывалось абсолютно неразрешимым. И человек, которым он стал, ничем не мог ему помочь, потому что опыт — бессмысленная игра, а все, что принадлежит человеку, не более чем миф, которым он хочет утолить собственную жажду жизни.

Очнувшись от забытья, Митя взглянул на Алину.

— Ну, что скажешь?

— Ты убьешь меня? — спросила она.

— Кому ты нужна! — усмехнулся Митя. — Выведи меня на своего парня, и я отпущу тебя.

— А что будет с ним? Его прикончат?

— И он никому не нужен. Просто он знает человека, с которым я обязательно должен встретиться. Я сам пойду к нему и не причиню ему вреда.

— Ты врешь, — не поверила ему Алина. — Все вы жестоки и безразличны.

— Я мог бы заставить тебя, — продолжал Митя, — но я не буду этого делать, потому что тогда ты не сможешь никому показаться на глаза. Скажи сама.

— Ладно, — кивнула она, — надоели вы мне все. Валерка в тот раз, когда убили вашего цыгана, был с одним мужиком, которого кличут Седой.

Митя вздрогнул и напрягся. Уже знакомая ему боль внезапно подступила к сердцу. Он слегка качнулся.

— Седой, говоришь?

— Ну да, мне так Валерка сказал. Он хотел, чтобы Седой его защитил, снял со счетчика. Он много баксов задолжал. Конечно, никто цыгана убивать не хотел, он сам нарвался.

Митя знал, что она говорит правду. Ведь если этот Седой — человек из его детства, то он не стал бы убивать зря. Он никогда не любил мокрухи.

— Сведешь меня со своим малым, — приказал Митя. — И не бойся, я ему ничего не сделаю. Мне Седой нужен. Сегодня же вечером и сведешь.

Алина кивнула.

— Телефон давай.

Митя принес из соседней комнаты радиотелефон и молча протянул его Алине.

— Валера, это я… Да нет, ничего со мной не случилось. Сегодня и расскажу. Не переживай. Встретимся на Болотной, у памятника Репину. Один приходи. Все будет нормально.

— Ну, поехали, — сказал Митя, и они вышли из дома…

Седой и Митя сидели друг против друга за грубо сколоченным столом. Их разделяло не только это небольшое расстояние, но и годы.

— Слышал я о твоей истории, — сказал Седой, — слышал. Ты все сделал как надо, а вот потом…

— Что потом? Ты про что это? — напрягся Митя.

— К цыганам попал. Зачем они тебе?

— Жизнь спасли, — ответил Митя. — Откуда тебе знать?

— Может быть, может быть, — согласился Седой, — но ведь ты… — Он снова не договорил и, окинув взглядом стол, на котором стояли бутылки с водкой и закуска, предложил:

— Давай-ка выпьем…

— Давай!

Они чокнулись и молча выпили.

— Послушай, Седой, ты зачем на свет вылез? Давно завязал, жил бы себе спокойно, такие дела не для тебя.

— Если я должен умереть, — ответил Седой, — то для чего я родился и жил?

— Не нравится тебе, что вокруг творится? Вижу, обеспокоен ты…

— А тебе нравится? — резко спросил Седой. — Гниды наверх повылезли, что, не знаешь?

— Гниды всегда были, только ты раньше этого не замечал. Жил своей жизнью и жил, ни о ком не беспокоился, никого не защищал.

— Зря ты, Митя, зря этот разговор затеваешь. Встретились мы к добру или ко злу, не знаю, но такие разговоры нам вести не следует, хотя бы сегодня. Я рад тебя видеть.

— Я тоже, Седой. Но ты чего-то не понимаешь. Я же тебе сказал, что цыгане мне жизнь спасли. А ты их кровью умыл. Как же мне молчать?

— С ума ты сошел, Митя. Сам в бегах, ищут тебя, а еще со мной хочешь вязаться! — В голосе Седого прозвучали жесткие ноты.

Митя криво усмехнулся.

— Ну, ты же меня не сдашь!

— Не сдам. И ссориться с тобой не буду.

Седой снова налил водки себе и Мите и, не дожидаясь, пока тот возьмет в руки стакан, выпил.

— Уехал бы ты, Митя, из Москвы, а уж с цыганами я сам разберусь.

— Кончат они тебя, и без меня кончат, — покачал головой Митя.

— Не боись, видал я и не таких!

— Таких ты не видел. Их смерть не интересует и деньги тоже. Братья ихние мертвы, вот в чем дело.

— Что же ты предлагаешь? — поинтересовался Седой.

— Уехать тебе надо!

— Никуда я не поеду. Куда мне на старости лет ехать из своего дома? Не выходит у нас с тобой разговора, Митя. Видно, понимать друг друга перестали?!

— Отчего же, — сказал Митя, — понять любого человека можно, но, кажется мне, узел между нами завязывается, да не совсем тот, что я думал.