Вячеслав Белоусов - Тайны захолустного городка [litres]

Сказано это было так, что ни у Щергунцова, ни у Жогина долго не могло найтись нужных слов.

– Уцелеть-то как удалось? – хмыкнул, придя в себя, Щергунцов. – За грешное место не вздрючил тебя на крюк батяня осквернённой девки?

– Жив, как видишь, – глубоко затянулся дымом Пастухов. – Бока мяли и кости ломали, угрохали бы, конечно, по приказу отца, только пригрозила ему Глафирка, что наложит на себя руки, если прибьёт меня. Да и не выгодно было известному человеку придавать огласке случившееся. Он скоренько дочку замуж выдал за Гордея, дружку Никифору огромадными откупными зенки залепил, и объявили всем, что мальчонка родился будто бы от него. Но цыганская натура видна уже в пелёнках. Потом услышал я, что отдали его на воспитание божьей старушке при женском монастыре, а чуть подрос – выперли в детский дом, где он и сгинул, подхватив тиф, а может, так Глафирке сбрехали, ведь не унималась она до последнего, умаливала отца на поиски. Но время прошло – сама забеременела от Гордея и родила ему душегуба, убившего ради денег родную мать…

– Снегирёв мать не убивал.

– Как не убивал? – вцепился руками в стул Пастухов. – Что ж народ на кладбище клевету наводит?

– Он покончил жизнь самоубийством, когда был помещён в камеру по подозрению в убийстве. Оставил записку.

– А нож, который у него нашла продавщица магазина? Это не доказательство?

– Следствие проверяет все версии.

– Плохо проверяете!

– Не тебе судить! – поднялся и заходил по кабинету Щергунцов. – Ты знай, тискай нам свою историю, если сам же её и не придумал.

– А вы не пытались отыскать сына? – перебил его Жогин.

– Мне не до этого было, служивый, – опустил голову Пастухов. – Снегирёв приказал убираться с глаз долой, ну и пустился я в бега, подхватил тиф… Свирепствовал он тогда по всей Волге-матушке… Но уцелел, потом связался со шпаной, потом отсиживал за разные прегрешения, пока война не грянула. Был в штрафниках, кровью в бою заработал прощение, но после первого же боя угодил в госпиталь уже с серьёзным ранением, мог лишиться обеих ног, однако уберёг Господь. В общем, покидала меня судьба, пока назад возвратиться решил, но в городе прижиться не удалось и убрался я в родные края – к ловцам, в селе Вышка и осел.

– И с Глафирой Петровной больше не виделись?

– Как же! В первый же день заглянул да лучше бы не делал этого. Горе со мной пришло в её дом – принесли завалявшуюся похоронку на Гордея, погиб в Японии. От неё узнал, что забрала война и отца её в первые же дни боёв, и его дружка Никифора. А ещё поведала она мне горькую весточку, будто наш Пастушонок, так его в детдоме кликали, перед тем, как окончательно сгинуть, подорвался на гранате – страсть у него была по складам лазать да оружие, что плохо лежит, воровать. В банде он уже был. Двух его дружков насмерть укокошило, ему руку оторвало, но выжить ему, сказывали, не удалось.

– Где захоронен сообщили?

– Свалилась тогда Глафирка сама от тяжёлых известий. Некогда было поисками заниматься. Свой сыночек Серёжка тоже со шпаной связался. Таскали её уже по милиции.

– А вы?

– А что я? Напился с горя солдат до чёртиков, заночевал во дворе у Краснухи, а утром, не прощаясь, отправился пехом на Вышку. Вот и весь мой сказ.

– Значит, умер ваш сын?

– Выходит так. Не видел его ни разу с первого дня рождения, а что слышал о нём – рассказал вам.

– Какую руку-то оторвало, знаете?

– Нет, – отвернулся Пастухов.

Жогин попросил подписать каждую страницу протокола, крякнул, разглядев каракули:

– Понадобится, побеспокою.

– Выезжать никуда нельзя, так я понимаю?

– А куда теперь тебе ехать? – буркнул Щергунцов. – Найдём убийц, суду понадобишься. Так что жди вестей.

Лудонин сортировал сводки оперативной информации, собираясь на доклад к комиссару, когда телефонный звонок дежурного заставил его прерваться.

– У аппарата, – он глянул на часы, оставалось десять минут с учётом затрат на коридор, на подъём по лестнице третьего этажа, ну и приёмная… Он поторопил: – Если серьёзно, то покороче, если обстоятельства позволяют, перезвоните через час-полтора.

– Срочное сообщение из района, Михаил Александрович, – заспешил дежурный. – Убийство!

– Слушаю.

– За Пришибом недалеко от грунтовой дороги обнаружена сгоревшая полуторка. В кабине останки двух трупов мужчин. Один однорукий.

– Кто определил, что убийство? Как?

– Пылала, как свечка. Была облита бензином. Люди, находившиеся в кабине, не пытались выскочить.

– Получается, их прикончили или засунули убитыми, затем подожгли, уничтожая следы?

– Очевидцев мало, да и те толком ничего не пояснили, поздно оказались у места происшествия.

– Заметили что-то подозрительное?

– Легковушка какая-то пылила вдали, но ни номеров, ни марки.

– Личность погибших, конечно, неизвестна?

– Нет.

– А этот?.. Однорукий?

– Среди местных судимых не значился.

– Время установили?

– Огонь заметили рано утром, ближе к семи. Пастух скот выгонял из деревни, поднял шум.

– Какие меры приняты?

– Начальник райотдела майор Каргин с оперативной группой и медицинским экспертом выехали на место.

– Дайте команду закрыть город и область всем постам ГАИ, проверять подозрительный транспорт, в особенности легковой! После доклада комиссару выезжаю туда сам.

«Два трупа… сожгли вместе с машиной, чтобы исключить опознание… Значит, местные? – прикидывал Лудонин, закрывая кабинет. – Но могли вывезти из города… В пользу этого свидетельствует то, что в такой глуши оказались рано, ночью добирались. К тому же однорукий не из местных, а фигура приметная. Наверняка известный уголовник. Тогда что же выходит, – разборки среди бандитских группировок либо устранение лидера?.. Вряд ли. Зачем так далеко везти трупы да ещё в кабине?.. Очень опасно. Хотя нет, расстрелять могли на месте, подъезжая. Утверждал же кто-то из классиков марксизма, что преступный мир изживёт себя сам».

Лудонин хмуро хмыкнул и приостановился возле секретарши:

– Галочка, свяжитесь с центральной картотекой, мне срочно нужны материалы на наших подопечных: мужчины без вести пропавшие, однорукие – прежде всего, и пусть начнут с уголовных авторитетов.

Когда-то деревенька звалась Голодяевкой. Крутой изгиб быстрой реки, высоченный обрывистый берег – с одной стороны, а с другой – голая выжженная палящим солнцем степь. Глухие места в укромье от проезжих дорог – ни жизнью радоваться, ни детей растить… Кому вздумалось здесь осесть, пустить корни? Будто бежал, прятался человек от страшных грехов. Но и новая власть не придумала ничего краше, как наречь её Пришибом…

Коротая время, хмурясь, косился за окно автомобиля Лудонин, гнал навязчивые диковатые мысли, навеваемые заковыристой наукой топонимикой: похоже, бежала отсюда молодёжь, а за ней остальной мятежный люд, как каторжники на волю, а утратившие надежду глушили тоску «горькой» да время от времени пришибали друг дружку по пьяне. Этим и обязана деревенька разбойному прозвищу. Проезжая по пустынным улочкам, в подтверждение своих мыслей дивился подполковник мёртвой тишине, тёмным стенам разрушенной местами до фундамента старинной церквушки с каркающим вороньём вместо звонниц, мутили душу забитые крест-накрест иссохшей дранкой слепые глазницы покосившихся избёнок, толстый слой пыли застил чахлую растительность в редких огородишках, и лишь злой брёх гнавшихся за машиной собак да застывшая с ладонью у лба бабка мучили сознание – теплится вроде ещё жизнь, не поддаётся смерти, но надолго ли?..