Инна Бачинская - Среди восковых фигур

…Федор не ошибся. В номере капитан Астахов застал рыдающую пани Гучкову и амбала-секьюрити, сторожившего Алекса. На кровати стоял раскрытый чемодан с вещами, на полу валялась спортивная сумка и была разбросана одежда. Снаружи, в коридоре, толпились любопытные.

Пани Гучкова что-то быстро говорила по-словацки, всхлипывая и сморкаясь в салфетку. Алекс отвечал матери коротко и грубо. Из слов пани Гучковой капитан с пятого на десятое понял: она обвиняет Алекса в том, что тот сказал неправду, пречо, сыночек, повторяла она снова и снова, пречо? Зачем? Мишенька твой братик, вы мои родные мальчики, пречо? Я люблю вас обоих, мы семья…

Секьюрити протянул капитану мобильный телефон, пояснив, что они чуть не подрались, парень вырывал у матери телефон, а она не давала.

– На крики стали собираться люди, вызвали охрану, а я тебе звякнул, как ты просил…

Мирона толкнул знакомую калитку, вошел в заросший травой двор. Ему под ноги бросился громадный пес, похожий на овчарку. Он припал на передние лапы и ощерился, из горла вырывался хрип. Мирона отступил и замахнулся, пробормотав ругательство. Саломея Филипповна, возившаяся у сарая, подняла голову и закричала:

– Херес, место!

Пес попятился, не спуская взгляда с гостя.

– Фу, Херес! Сюда! – Она похлопала себя по колену. – Что с тобой, глупый? Он тебе не нравится? К нам плохие не ходят, не бойся. А пока посиди взаперти. – Она отворила дверь сарая, и пес неохотно, оглядываясь, вошел внутрь. Она заперла дверь на щеколду и обратилась к гостю: – Проходи, Ростислав Иванович! Вишь как, Альма тебя приняла, а этот никак! Ревнует.

– Такой волкодав и разорвать может, – заметил Мирона, поднимаясь на веранду. – А чего он молчит?

– Голосовые связки вырезаны.

– Как это? Зачем? Ты?

– Не я, я бы такого зверства не допустила. Он прибился к нам, сам пришел. Не знаю кто. Прежние хозяева, должно. Пес хороший, надежный. Ты голодный? Сейчас обедать будем, я уже заканчиваю. Вроде дождь собирается, ты вовремя, пересидишь у меня.

– А где Никита?

– На городище, у них там лагерь, копают с археологами. Альма за ним увязалась, любит компанию и волю. Там и ночуют в палатках.

Мирона сел на лавку на веранде и стал наблюдать, как Саломея Филипповна перекладывает траву на большом деревянном столе под навесом. Она аккуратно связывала траву в пучки и цепляла на крючки, торчащие из краев низкой крыши. Закончила, смела со стола мусор и сказала удовлетворенно:

– Слава богу, закончила. Теперь есть запас на зиму. У меня сегодня грибы и мясо. Пошли в дом, вроде погода портится.

…Они сидели за столом в небольшой комнате с белеными стенами и потолком. Здесь пахло сухим сеном и немного старой дачей. На широком низком диване лежала большая черно-белая кошка. Время от времени она открывала один зеленый глаз, внимательно смотрела на Мирону и зевала, широко открывая розовую пасть.

– Ташка чует погоду лучше всякого барометра, – сказала Саломея Филипповна. – С утра спит, даже молока не хочет. К буре, видать. И присматривается к тебе, не доверяет. До-До тоже спрятался к непогоде. И ведь как забьется куда, паршивец, и не сыщешь!

– Хорошо тут у тебя, – сказал Мирона. – И животные. Я всегда хотел собаку…

– И что?

– Был бы дом, а то перекати-поле…

– А твоя семья?

– Нет у меня никого.

– Был женат?

– Был. Жена умерла. Давно уже. С тех пор сам. Мои куклы – моя семья.

– А отчего умерла? Болела?

– Несчастный случай.

– Хорошо жили?

Мирона не ответил, задумался. Сказал неохотно:

– По-всякому бывало. Женщина хочет внимания, комплиментов, денег, веселья, а я… Я работаю! Когда чувствую, что получается, я на седьмом небе, забываю про все, днями крошки во рту нет. А она не понимает. Художник должен быть один. Настоящий. Никто не должен отвлекать, в нем искра, ему задание дано, а все остальное от лукавого.

– Задание?

– Да! – страстно сказал Мирона. – Мне дано, и я должен отработать! Отдать! Иначе зачем? Это мука! Не может быть ни семьи, ни собаки. Я как титан на скале, и орел клюет мне печень. Боль, прозрение, понимание назначения… А вокруг маленькие копошатся, свои делишки мелкие вершат, смеются, пальцем тычут, не понимают…

– Что-то ты, Ростислав Иванович, какой-то смурной сегодня, загадками говоришь. Случилось что? А насчет семьи… Что сказать? Одному плохо. Вот Никитка мой – все хочу, чтобы женился. Устаю от него, иногда говорю, шел бы ты от меня, надоел, а тут три дня дома нет, и скучаю. Живая душа нужна рядом. Не всякая женщина веселья и денег хочет, как ты сказал. Есть понимающие, спокойные. Такая и накормит, и обогреет, и детишек народит. Плохо одному стареть, слова сказать некому. Или с куклами своими говоришь?

– Говорю. Они понимают. Ты же их видела, они больше, чем куклы, они живые. Не все, правда.

– Я живая?

– Ты? – Мирона взглянул на Саломею Филипповну в упор. – Ты живая. Не чувствуешь, как я с тобой говорю? Ты же не такая, как все, должна чувствовать. Подойду, стану и как на исповеди. Спрашиваю совета, что, говорю, мне дальше-то?

– Сомневаешься?

– Сомневаюсь. Раньше не сомневался, а теперь не знаю. Прошел долгую дорогу, знал, что прав, что дорога моя верная, что отдаю долг, а теперь вдруг ослаб, мысли всякие…

– А я что в ответ?

– А ты смотришь, пальцем грозишь, обещаешь кару… Судья!

– Я тебе не судья. Всякий сам себе судья и кат. Если не сразу, так потом, под конец. Я недавно прочитала, что в Англии в Средние века были такие люди, назывались поедатели грехов… Да и сейчас тоже есть, не так уж много осталось, в самых глухих углах. Слыхал?

– Нет. Что за люди?

– Приходили к умирающему и принимали на себя его грехи, чтобы ему там было легче. Или к покойнику. Целый специальный обряд был – клали на грудь покойнику кусок хлеба, а призванный за деньги его съедал. И что самое примечательное, этих людей не любили и боялись, прогоняли камнями. Брезговали ими. Но всякий раз призывали, потому что кто ж без греха?

– Есть такие грехи, что не скинешь даже за деньги, – заметил Мирона. – Да и какие такие грехи? Крал, обманывал – разве это грех?

– А что грех? Человекоубийство?

– Хотя бы!

Саломея Филипповна взглянула остро:

– Убил кого?

– Убил.

Они помолчали.

– Покаялся? Или…

– Покаялся. Всю ночь сидел, держал ее голову на коленях, в крови испачкался, думал, может, оживет. Я тогда помоложе был, а она и вовсе девчонка. Деньги шальные, халтурил, памятники резал на могилы. Как водится, компании, застолья, поездки, дружбанов туча… Она одеться любила, подарки дорогие. Как-то в Барселоне забрели в музей восковых фигур, и я увидел чудо! Меня как по голове оглоушило! Судьба вмешалась, не иначе. Смотрел и не мог насмотреться… Там много дешевок, ширпотреб, всякие политики и президенты, статичные, в искусственных позах… Но было несколько живых, непохожих, их глаза смотрели прямо на меня… Сделанные Мастером, они смотрели на меня! Клеопатра и Марк Антоний, она в голубом, женственная, гибкая, с длинной шеей, и рядом он, мужественный, с кубком вина, в красном… Еще одна актриса из Голливуда – хороша! Маха с трагическим лицом… Ни один материал так не передаст ощущение взгляда и живого теплого тела, как воск. Мрамор, гипс, даже дерево – они слепые, мертвые, твердые, из них только парадные статуи ваять. А тут такая невыразимая нежность… Я, конечно, знал про воск. Все слышали про мадам Тюссо, и я слышал, и картинки видел, но оно все проходило мимо, не мое. То ли дело ангелочки из габро или белого мрамора, и башляют прилично. А тут вдруг такое… нежное, беззащитное, как оголенный нерв… Орлеанская дева на костре… смотрит в душу, прощается…