Мишель Макнамара - Я исчезну во тьме [Дело об «Убийце из Золотого штата»] [litres]

– Ты сидишь на… – Она осеклась.

– Клетчатке, – договорила я и снова уснула.

Впрочем, наши отношения всегда были сложными. Моя сестра Морин вспоминает, как вернулась домой, когда мне было года два, и застала маму вышагивающей туда-сюда по передней веранде. «Не знаю, то ли я не в своем уме, – призналась мама, борясь со слезами, – то ли Мишель». В то время маме было сорок лет. Она вынесла родителей-алкоголиков и смерть новорожденного сына. Растила без посторонней помощи шестерых детей. Уверена, не в своем уме была все-таки я. Всю жизнь она лишь с долей шутки звала меня «ведьмочкой».

Мы постоянно выводили друг друга из себя. Она упорствовала. Я бесилась. Она царапала записки на конвертах и подсовывала их под дверь моей комнаты. «Ты эгоистка, балбеска и грубиянка, – говорилось в одной из них, особенно запомнившейся мне, – но ты моя дочь, и, конечно, я очень люблю тебя». У нас был летний дом на озере Мичиган, и я помню, как однажды днем в детстве играла с волнами, а мама читала, сидя на пляжном стуле. Я вдруг сообразила: волны достаточно высоки, чтобы я могла оставаться под водой, а потом, когда поднимется следующая волна и скроет меня из виду, быстро высунуться из воды и глотнуть воздуха. Я подождала, пока мама выпрямится и посмотрит на воду. Пока она отложит книгу. Пока встанет. Пока подбежит к воде и наберет в легкие воздуха, чтобы закричать. И только после этого вынырнула как ни в чем не бывало.

Теперь я сожалею о том, что не была к ней добрее. Я часто подтрунивала над тем, что она не выносит некоторые сцены в фильмах или передачах. Она просто видеть не могла, как кто-нибудь устраивал вечеринку, а на нее никто не приходил. Избегала фильмов, где торговцам постоянно не везло. Эту особенность я когда-то считала странной и забавной, а теперь вижу в ней признак очень ранимой натуры. Ее отец когда-то был преуспевающим торговцем, а потом его дела пошли на спад. Она видела, как ее родители слишком долго боролись с алкоголизмом и упорно делали вид, что все хорошо. Теперь я вижу ее уязвимые места. Ее родители ценили успех в обществе и пренебрегали проявлениями живого, активного маминого ума. Ей казалось, что ей препятствуют во всем. Она порой бросала резкие и язвительные замечания, но я, повзрослев, поняла, что они были отражением ее собственной подорванной самооценки.

То, чего нам недостает в жизни, либо топит нас, либо помогает выплыть, и мама не скупилась для меня на похвалы, которых не хватало ей самой. Помню, как в старших классах она отговорила меня участвовать в отборе в школьную команду поддержки. «Разве ты не хочешь, чтобы поддерживали тебя?» – спросила она. Мама бурно радовалась любым моим успехам – в учебе или литературным. Когда я оканчивала школу, мне случайно попалось письмо, которое мама начала писать несколько лет назад сестре моего отца тете Мэрилин, преподавателю богословия и выдающемуся археологу. Мама просила совета, как лучше поддержать меня на поприще начинающего литератора. «Как бы мне сделать так, чтобы она не стала писать одни только поздравительные открытки?» – спрашивала она. В дальнейшем я часто размышляла над этим вопросом, особенно в те нередкие периоды, когда была бы в восторге, если бы мне платили за составление текстов для открыток компании «Холлмарк».

Вместе с тем я чувствовала ее ожидания, перенос ее надежд на меня, и возмущалась этим. Я и жаждала ее одобрения, и тяготилась тем, что она делает ставку на меня. А она и гордилась тем, что вырастила такую свободомыслящую дочь, и обижалась на резкость моих оценок. Ситуацию усугубляло то, что, в отличие от ее поколения, мое погружалось в глубины анализа и саморазрушения. Моя мама такими самокопаниями не занималась и вряд ли стала бы. Помню, как мы с сестрой Морин однажды разговорились о том, как в детстве всех нас стригли максимально коротко.

– Тебе не кажется, что мама таким образом пыталась десексуализировать нас? – спросила я.

Морин, мать троих детей, подавила досадливый смешок.

– Подожди, Мишель, вот будут у тебя свои дети! – ответила она. – Короткие стрижки – это не десексуализация. С ними как-то проще.

Вечером накануне моей свадьбы между мной и мамой вспыхнула наша самая грандиозная ссора. Я была безработной, плыла по течению, не писала, вообще мало чем занималась, поэтому посвящала свадьбе много времени – пожалуй, слишком много. Во время предсвадебного ужина я усадила вместе группы гостей, не знакомых друг с другом, объяснив только, что у них есть кое-что общее, так что их задача – выяснить, что именно. За одним столом были собраны все, кто когда-либо жил в Миннесоте. За другим – увлеченные любители готовить.

В разгар ужина, когда я пробиралась в сторону туалета, меня перехватила мама. Я избегала ее, потому что одна из моих подруг совершила ошибку, сообщив мне, что немного раньше в тот же вечер в разговоре с ней призналась, что считает меня лучшим из всех известных ей писателей.

– А как же. Я тоже так думаю, – ответила мама. – Но не кажется ли вам, что она уже опоздала?

Ее слова больно укололи меня и вертелись в голове весь вечер.

Краем глаза я заметила, что она направляется ко мне. Теперь я припоминаю, что она улыбалась. Сразу было видно, что она всем довольна, просто хвалить напрямую она никогда не умела. Наверняка она решила, что это будет удачная шутка, и указала на столы.

– У тебя слишком много свободного времени, – сказала она.

Я обернулась к ней – уверена, в этот момент мое лицо было маской неприкрытой ярости.

– Отстань, – выпалила я.

Потрясенная, она попыталась объясниться, но я перебила ее:

– Отойди от меня. Сейчас же.

Я ушла в женский туалет, заперлась в кабинке и разрешила себе поплакать пять минут, а потом вернулась с таким видом, словно все замечательно.

Судя по всему, моя реакция ошеломила ее. Мы никогда больше об этом не говорили, но вскоре после свадьбы она написала мне длинное письмо, в котором перечислила все мои достоинства, которыми она гордится. После этого мы постепенно восстановили наши отношения. В конце января 2007 года мои родители решили съездить в круиз в Коста-Рику. Корабль отходил из порта южнее Лос-Анджелеса. Мы вчетвером – мой муж Пэттон, я и мои родители – поужинали вместе накануне их отъезда. Мы много смеялись, а утром я отвезла их на пристань. Мы с мамой крепко обнялись на прощание.

А через несколько дней в четыре часа утра на кухне зазвонил телефон. Я не встала. Он зазвонил снова, но умолк, прежде чем я успела снять трубку. Я прослушала голосовую почту: звонил мой отец. Голос его звучал как-то сдавленно и почти неразборчиво.

– Мишель, – сказал он, – позвони остальным.

Щелчок.

Я позвонила сестре Морин.

– А разве ты не знаешь? – спросила она.