Елена Михалкова - Самая хитрая рыба

Я навострила уши, сидя между шкафом и стеной. Три дня назад бутылочек под кроватью не было, и когда я беззаботно открыла дверь, чтобы по привычке проверить, насколько крепко дрыхнет Леля, она повернула голову – я едва успела отскочить. Леля прошаркала к двери, пробормотала: «Сквозняки, мать их…» – и прикрыла ее. Я в это время стояла за углом ни жива, ни мертва.

Конечно, она все равно уснула. Но когда вернулся дядя Женя, разговор не пошел в привычном русле.

– Послушай, что мы мучаем друг друга? – неожиданно спросила Леля. – Давай разойдемся.

Дядя Женя, кажется, опешил.

– Да ты сопьешься без меня, дура! Кому ты будешь нужна? Думаешь, тебя Ивлиев возьмет к себе играть? У него уже есть Соболева, под нее все роли пишутся. Ты актриса только до тех пор, пока я – твой муж! А уйдешь – и прости-прощай, через год о тебе все забудут. Или тебе нравы нашего гадюшника неизвестны?

– Ну, сопьюсь и сопьюсь, – равнодушно бросила Леля. – Тебе-то какое дело?

– Ду-у-ура, – низким, хриплым голосом сказал дядя Женя. – Какая же ты дурочка. Я же люблю тебя. Чего ты в голову взяла? Ну, иди сюда, иди…

– А чего орешь на меня, если любишь? Всю душу вымотал, нервов никаких не осталось…

В голосе Лели зазвучали уже знакомые капризно-требовательные нотки, и я поняла, что мир восстановлен.

– Слова грубого тебе не скажу! – пообещал дядя Женя. – А ты поводов давать не будешь, шкодливая душа?

Тут началось хихиканье, ойканье, сопение и прочие стыдные звуки; мне было противно это слушать, и я удрала привычным путем, через окно.

А на следующий день появились часы.

– Хоть до твоего дня рождения еще далеко, подарки можно дарить заранее! – объявил дядя Женя. – Для начала – вот.

Судя по интонации, Леля надула губки:

– Не знаю… Котичек, где же я буду их носить?

– В кармане! Это карманные часы.

– Они для мужчин.

Дядя Женя пропустил ее слова мимо ушей. Он показал, как открывать и заводить часы. Я слушала равнодушно, не понимая, какой прок в карманных часах. Те, что на руке, видны и тебе, и всем, кто вокруг, а каждый раз доставать часики из кармана, чтобы похвастаться… Ерунду придумал дядя Женя. К тому же они вывалятся, если захочешь покататься на велосипеде. Ищи их потом в пыли!

Радость Лели показалась мне наигранной. Она, кажется, и не старалась притворяться, будто ей понравился подарок. Повертела часы – и бросила в ящик, где прежде хранились духи (с тех пор, как Лагранские все переколотили, она держит там принадлежности для волос).

– День какой хороший… Пойдем гулять, Лелька!

Они ушли, а я полезла в ящик. Что за зверь такой – карманные часы?

Среди истерзанных, перекрученных папильоток, среди Лелиных волос и какого-то мусора (не зря бабушка называет ее неряхой) сияло волшебное яйцо.

Я взяла его, как зачарованная, и провела пальцем по гравировке.

Распустившаяся лилия, под ней три перышка – листья. Я нащупала кнопку, о которой говорил дядя Женя. Крышка распахнулась – она оказалась тонкой, как бумажный лист, – и открылся циферблат цвета сливочного мороженого.

Я с замиранием сердца следила за бегом тоненькой стрелки. Минута, две, три… Опомнилась, когда поняла, что просидела так четверть часа.

И могла бы провести над ними еще много часов. В золотой луковке сосредоточилось все, что я любила: и зов нездешней жизни, полной чудес и приключений, и медленно текущие шелка, и вода, как ткань обнимающая мое тело; чем дольше я вглядывалась в них, тем явственнее вставал перед моими глазами пруд, а на дне его русалки в Лелиных платьях, – они летели сквозь воду, точно дельфины, то взмывая над бесконечной волной, то ныряя, и розовое золото их одежд сияло на солнце.

Нет, не пруд, – само солнце было в моей руке. От него по всему телу распространялось тепло.

Казалось, здесь, в циферблате, и рождается время: быстрое время и медленное, резкие минуты после утреннего подъема в школу и медлительные часы летних вечеров.

Никогда еще я не встречала предмета, заключавшего в себе столько смыслов. Сидя на коленях посреди разбросанных шмоток, точно верующий перед своим божеством, я не могла отвести от него взгляда.

Конечно, тогда я не думала о происходящем в таких словах. После приступа почти религиозного экстаза меня охватило бесконечное изумление: и эту вещь Леля швырнула в грязный ящик? К своим гадким папильоткам?

Я думала о подарке дяди Жени целые сутки. Лагранской они не нужны, это ясно. Она даже не заметит их исчезновения!

«Исчезновения?»

Я схватилась за это слово, как за спасательный круг. Исчезло – то есть случилось как бы само собой; произошло без постороннего участия.

И это было правдой. Я действительно ПОЧТИ ничего не сделала. Часы-луковка остались Лелиными, просто переселились ко мне в карман.

Это произошло на следующий день. Когда я выдвинула ящик, они валялись в самой глубине. Это определило их судьбу.

– Разве можно так с вами обращаться? – шептала я, гладя золотой корпус. – Она вас не заслуживает.

«Луковка» легла в карман моих шортов, словно он был сшит для этих часов. И цепочка свернулась вокруг, как сторожевая змейка.

Понимала ли я, что совершаю кражу? «Я только подержу их немного у себя и верну…» Я твердо верила, что так и поступлю: это был последний бастион, отделявший меня от ярлыка воровки, спасительное прибежище для девочки, пытавшейся сохранить хотя бы видимость порядочности.

Вор – это клеймо. Нет ничего страшнее, чем взять чужое без спроса. Папа с мамой тысячу раз читали мне вслух рассказы Носова, и среди них «Огурцы»: о мальчике Котьке, который украл огурцы с колхозного поля. Я сама чуть не плакала, когда в ответ на мамино требование вернуть огурцы на грядку Котька начинал реветь и кричать, что сторож застрелит его из ружья. «Пусть лучше у меня совсем не будет сына, чем будет сын вор!» – чеканил папа.

Нет, я не вор! Я… я… я – хранитель! Часы могут испортиться в этом ящике! А ведь это подарок. Я помогаю Леле сохранить в целости подарок мужа. Через неделю Лагранские поедут в город, и накануне их отъезда я верну все на место.

Я хотела спрятать часы в тайнике, но не смогла. Расстаться с ними было выше моих сил. Они провели ночь у меня под подушкой. Я заснула под их успокоительное тиканье и спала безмятежно, словно в любую минуту могла перевести стрелки назад и отменить случившееся; вернуться в ту точку, с которой все началось.

Часики мои, часики! Луковка моя, луковка! Проснувшись рано утром, я коснулась губами прохладного металла и тщательно протерла запотевшую лилию.

Дойдя до школы и увидев сад с корявыми старыми яблонями, окружавшими здание из серого кирпича, Илюшин вспомнил, что на дворе август. Пару лет назад он заметил, что дни в неделях стали странно себя вести. Можно было провести четыре дня в понедельнике, а затем перескочить в субботу. Иногда неделя начиналась со среды. Дни дурачились и вели себя как акробаты, прыгающие через сгорбленные спины других прыгунов.