Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Не посмеешь.

— Хотела подружку выручить? Ты думаешь, сейчас поздно уже будет на эту тему с кем-нибудь поговорить?! Власть-то чья на дворе?!

Аза встала и сунула ногу в туфлю:

— Власть не твоя! И мне теперь плевать — чья! Да, я пришлю тебе сестру. Меня не вызывай больше. Тем более что я скоро, может быть, уеду в отпуск… а весной совсем уеду отсюда! Что смотришь?! Нет, не боюсь! Вот ты теперь… молись вон на свой шкаф, скотина! И учти! Если ты… если что-то с Аней, если она узнает!..

— Ну-ну?

— Я!.. Ты увидишь! Наша жизнь проклята, но больше так не будет!

— Ну-ну?

Дверь за нею захлопнулась.

Странный булькающий звук вроде бы усилился, проступил в нем звон. Можно было теперь разобрать и мелодию, и даже слышен стал плоский, страшненький, как у мультипликационных персонажей, голосок:

Стена была в один кирпич, плюс штукатурка, но по-старинному, с войлоком и дранкой.

Ялдыкин торопясь вытряхивал из пузырька желто-зеленую жидкость в чашку. Лицо его стало еще бесцветнее и все (и лысина) покрылось капельками пота.

В тот день угощал Боряк. Разливали по алюминиевым, надраенным, горячим от солнца кружкам. Закусывать предстояло мясом из домашнего борща. Боряку, притащившему мясо, грозили пальцем (и Паша грозил). Как-то, в том еще году, Боряк, нечаянно застрелив в лесу свою собаку, угостил всех «лосятиной». И было сошло, да Боряк сам не вынес ситуации — чуть не подавился со смеху. С тех пор, правда, слегка охромел и челюсть стала у него сама собой вывихиваться: чуть зевнет и сидит — вправляет челюсть. И слово «собачина» пришлось ему забыть. Ну и скот вообще-то! Хотя парень хороший. Шутник. Дед Щукарь. Ишь сидит: носик пуговицей, бровищи лохматые. Пузо!

День бежал тихий. Половина стола раскалилась от солнца. Под стеной, на которую лоскутом загнулась тень от стола, шуршали и бормотали куры. Пушистый легкий кот сигал за забором, строил курам рожи. Хитрая, бровастая рожа Боряка сияла. Он подмигивал Паше и лохматой бровью показывал на мясо, а Паша, не понимая, тоже кивал на мясо и подмигивал.

И даже грозовая черная туча, поднявшаяся ни с того ни с сего над сиренью, не испортила настроения Боряку:

— Порядок, начальнички! Поехали!

— Поехребя! — согласился Леша Балерина.

— Бу дощщ, — кивнул все-таки на тучу Леша.

— Нет, Алексей, — вдруг отставил кружку дядя Федя, — дождя не будет, но ты сегодня основательно промокнешь, Алексей! Поехали!

— Горит! Горит! Феденька! Сынок! Горит!

Бабка Груня, плачущая, с воздетыми руками, по пояс в пыли, показалась из-за сирени:

— Горит! Горит!

— Поехали, Алексей Васильевич, — сказал Федя и встал.

Паша Конский уже оттащил перекошенные створки ворот и пропал в сарае.

— Горит! Горит! Егошина горит!

— Анван?

— Мы довольно часто начинаем ее навещать, — Федя помогал Паше выводить лошадь с пожарной телегой, — мы становимся навязчивыми?

— Горит! Сынок! Милый! Скорей!

Бабка Груня бежала обратно приостанавливаясь, оглядываясь, загребая рукой.

Телега задребезжала по аллее, наполненной зеленым радостным светом. В конце аллеи, из окна на втором этаже выскакивали клочья огня, и от окна поднимался витой, как смерч, черный столб.

— Сами где?!

— На работе она!

— Весело горит! — бормотал Боряк, на ходу опоясываясь ремнем и задевая Федю пряжкой по носу. — Дымищща!

В животе у Боряка екало не то от страха, не то от тряски…

Возле дома и в окнах все торопились.

Узлы бесшумно падали на траву, громко упала и рассыпалась тумбочка.

— Документы?!

— Вон!

— Подушки?!

В дверях подъезда застрял шкаф. Леша нажал животом, и шкаф лопнул и раскорячился.

— Крыша?!

— Нет еще!

— Меня облей-ка! — попросил Боряк. Паша отвел от окна пульсирующую струю, оставившую на миг дугу на стене, и хлестнул ею присевшего, выставив локти, Боряка.

— И меня!

Но чертов «оп-мати» уже снова «бил» по окну, и брандспойт дрожал, как пулемет, под шелест мотопомпы…

— Федя-я-а!

На лестнице мешались, катились навстречу узлы. Дальше все было черно и ревело.

Боряк вышиб лестничное окно, с воем вдохнул и пропал в черноте. Направо, на кухне — кран. Федя ничего не увидел. Боряк сшиб его с ног, швырнул огнетушитель и лег на подоконник:

— Начальнички! — плюнул черной слюной. Рукав горел, и Федя успел стереть пламя…

— Федя-я-а!

Чернота снизу отливала красным. Федя не смог дышать. Его потащили за ноги:

— Дыши! Быстро!

По лицу, по груди пополз шершавый шланг. Федя увидел белые лица внизу, белые узлы на яркой траве. Рядом кашлял Боряк. У него тлела спина, и кто-то сбивал с него пламя.

— Федя-я-а!

Чернота наверху редела, внизу мелькало пламя. Пунктиром — струя воды…

Огонь вырос прозрачными кустами, побежал багровой травой. Боряк покосил его стальной струей, и заросли полегли…

— Окати-и-и!

— Бей гада! (это Леша?)

— Нет!.. Этого сюда! Этого — дышать!..

Опять — белые узлы, ослепительная трава…

— Федя-я-а!

Он оказался на коленях в луже, но ударило ветром сбоку, и появился на миг по грудь в пару Леша, наотмашь лупящий багром клубок огня…

Он опять дышал. Белые узлы, жгуче-зеленая трава.

— Пошли… Федька… кончать. Еще чуть-чуть, а? Федьк?

— Горишь… сзади.

Впереди просвечивало окно. Ухало и визжало в горячем мраке, в ладонях у Феди трясся ледяной брандспойт…

Боряк поливал дверь, качаясь, растворяясь в огне и поводя горящими плечами. Дверь крошилась и взлетала клочьями. Шипело, ревело, и красные глаза глядели со всех сторон…

Впереди просвечивало окно, а в нем — закоптелая головка Паши над стальными искрами от крючьев лестницы…

— Оп-мати? Я его вижу, — сказал Боряк.

Еще и еще раз разбилась о стену струя, и хмарь стала редеть.

— Вот он!.. И Пашка тут стоит…

— Вот здесь плескани.

— Все?

— Все. Баста.

— Прикокошили, что ли?

— Баста! Стой, стой! Не падай! Этого к окну! Слабак, что ли?! Пузо!

— Жив?!

— Федя-я-а!

— А это ты, Пашка! Пашка! Поцалуемся! Баста, Пашка!

— Оп-мати!

— Мешок пузатый! Дыши!

— Идинхрен!!

— Твои легкие, Алексей, изрядно попорчены никотином!

— На-ся глянь! Кхы-ы!

Боряк облил из ведра таявший и расползавшийся остов (клавесин?). Ялдыкин, тоже весь дымящийся, разбрасывал исходившие паром головешки. Шкаф оседал, выбрасывая очень белые внутри чашки и тарелки. Серыми призраками проносились белье и бумага, разламываясь и осыпаясь — оседая. Свисал, остывая, проволочный паук — бывший абажур. Трещала и сбрасывала эмаль кастрюля.

— Не! Ну дали! — закричал Боряк от окна. — Глянь! У Фроськи глухой, вон у бабки! Всю посуду в узел — и в окно! На хрен вся посуда! Ох-хо-хо! — он тяжко кашлял, сгибаясь и приседая. — Всю посуду! А она-то — на той стороне живет! Ох-хо-хо-хо!