Андрей Фёдоров - Желтый караван

Его спина, как географическая карта, покрылась синими озерами с желтыми берегами — светилась майка сквозь прогоревшую куртку.

— Оп-мати! Кинь! — Леша протянул огромную руку и из мутного, увешанного клочьями пепла воздуха выхватил бутылку.

— Боряк! Лосятинки не захватил?

— Федя! Стакан есть?!

Бабка Груня кричала на серую, страшную Анну Ивановну:

— Да нету, нету его здесь! Не видишь?! Не было! На речке он! Говорю же! Ну?

— Нету! Здесь не было! Тут все живые вроде! Живые люди!

— От чего же загорелось? — спросил Ялдыкин.

Степанов, тоже весь в саже, осматривал потолок:

— Вроде не от проводки.

— Ух, богатые у нас угодья, ух, богатые! — восхищался в углу превратившийся в комок внутренностей, но уверенно работающий репродуктор.

— Это пацан тут нахимичил! — кивал из дыма грязной лысиной Ялдыкин.

— Я увидел первый, — Израэль Осипович стоял в дверях, вытирая угольные руки ослепительным полотенцем, — дверь была заперта, никого не было. Сильно бухнуло, и пошел дым…

— Если бухнуло — горючее, — сказал Марчук.

— Нахимичил пацан, — Ялдыкин с плеском прошагал к двери и боком, брезгливо отстраняясь от косяков, вышел, — выдрать пацана!

— Да, вон и сейчас провода целые! Не от проводки… где Генка?

— Они пошли на речку… книжки только жалко. Вот. Один Дюма остался, — Анна Ивановна подобрала книжку, но та рассыпалась, — и ботинок цел…

— Главное, живы! Говоришь, окно-то выбило? — заглянул в окно Марчук.

— Вот она! — нагнулся Степанов. — Ложка ваша! В огне не горит!

— Вот и мой второй пожар. А у нас не было ничего.

Степанов, избегая смотреть на нее, прошел в передний угол:

— Отсюда загорелось! Точно!

— Это называется ожог второй степени, — объяснял матери Федя, — а у Боряка — первой.

— Первой! Сам ты первой! У всех — второй! Не хужей тебя!

— Мама! — вдруг крикнула Анна Ивановна, пытаясь стереть пыль и копоть с уцелевшей табуретки. — За что мне?!

— Ну-ка не реветь! — Стародомская обняла ее. — Нет! Не унижаться ни перед людьми, ни перед стихией! У нас будете пока жить! Гена будет учиться, как мы хотели! А здесь?! А! Тьфу! Чуть не выругалась! До чего вы меня довели! А вы умойтесь, участковый, чтобы людей не пугать, и сходите к водопою. Гена и Юра там. И не надо! Не надо! Гори оно все синим огнем!

— И правильно! — кивала Груня. — Чего нам терять-то?! Что у тебя было?! Одни, считай, слезы!

— У меня только одна… его фотография была. Одна.

— Ничего, девка! И так не забудешь! Ничего не забудешь! — качала белой каской седых волос Груня. — Ничего!

— А помнишь, Федьк?! — кашлял все Боряк. — Этот-то пьянь горел?! Дергабуз?! Прыгает в одних трусах вокруг своего сарая: да я всю жизнь наживал! Да у меня там телевизор! Да я в пламя кинусь! А у него там была одна диван-кровать за сто десять, окурками проткнутая! Я ему: давай! Полезай потихонечку! Кидайся!..

Степанов встретил Генку на «Главном тротуаре». Тот уже знал.

— Мать где?

— У Стародомской. И тебе лучше туда.

— Все сгорело?

— Все.

— А Ялдыкин?

— А что Ялдыкин? Помогал тушить.

Генка огляделся:

— Дядь Коль! Только никому пока! Дайте слово! Даете? Это же Ялдыкин нас поджег! Я точно знаю! Я вам докажу! Он клавесин поджег!

У его стола сидел Ялдыкин.

— А сейф-то поломанный, предупреждаю. Сейчас, говорят, шкафы несгораемые стали делать — во! От пола до потолка. Не дали вам еще таких?

— Я надеюсь, ты порядочный человек. Я передаю тебе без свидетелей.

— Ну? Мне бы твои надежды.

— Это конфиденциально. Как положено.

— А как же? Разве ты по-другому можешь?

Довожу до Вашего сведения, что в ближайшие сутки ожидаю на себя нападения с целью лишения меня моей жизни. Совершит это нападение Аза Константиновна Чуйкина — терапевт. Копия этого заявления, так же как и с предыдущего, находится у меня в надежном месте и под рукой.

— Под рукой? Под мышкой, что ли? Как пистолет?

— Не смешно.

— Ты бы в этот, в холодильник прятал. Тоже шкаф железный, в принципе. Большой.

Ялдыкин вроде бы «сошел с лица» за последние сутки, и под черными глазками-пуговицами (кстати, тоскливое прямо-таки человеческое выражение в них явилось) проступили трагические синяки, какие, читал Степанов, бывают при переломе основания черепа.

— Все?

— Нет. Запри заодно еще одно.

— Стихами заговорил? Не надоело?

— А ты читай. Может, на этот раз задашь вопросы.

Ялдыкин швырнул на стол еще один, сложенный вдвое серый листок, даже, наверное, пахнущий-то его конторой, где, слышал Степанов, у всех не то ангины, не то канцелярские бронхиты от многотонного скопища грязной бумаги, которая сушит воздух, а сама разбухает себе и разбухает…

Довожу до Вашего сведения, что в течение следующей (этой) ночи ожидаю нападения на себя с целью моего убийства со стороны Стародомской Е. С. Прошу немедленно установить наблюдение за моей комнатой, где я проживаю. Для оказания мне, как гражданину, законной, конституционной помощи и защиты. В случае неоказания помощи необходимые матерьялы будут переданы куда следует.

— Порядок, — кивнул Степанов, — довели тебя бабы до ручки.

Он приоткрыл средний ящик стола, раскрыл внутри ящика учебник психиатрии и стал его листать: «Парафрения»… «Параноид»… вот: «Паранойя»!

Сумасшедший немец Вагнер считал себя уличенным в скотоложстве.

— Ты как… к животным-то? Уважаешь?

— Я пойду?

Степанов почему-то подумал, что Вагнера бы он бить не стал, а вот этого…

— Погоди. Ты ж хотел, чтобы я вопросы задавал? Спишь как?

— Засыпаю плохо. Сердцебиение. Любопытный ты малый, Степанов.

— А чего ж? Страхи по ночам? Шорохи? Оклики по имени?

— По отчеству, — Ялдыкин приподнялся со стула будто бы случайно:

— А чего там у тебя?

— Детектив. А настроение? Что? Постоянно пониженное настроение?

Ялдыкин молчал. Все-таки глазки-пуговицы имеют какое-то, скажем, безнадежное выражение, и руки явно вон дрожат.

— Понял. Дурак ты, Степанов.

Ялдыкин полез в карман. Долго шарил там, потом в другом кармане, предварительно по нему похлопав, словно сам себя обыскивал. Достал пачку мятых листков:

— На. Это получил три дня назад. Под дверь подсунули.

Длинный, мятый листок. Явно со следом от подошвы. На обороте три слова, вырезанные из газеты и наклеенные неряшливо, криво: «Смерть твоя рядом».

— Прямо Шерлок Холмс! И из-за этого ты по ночам не спишь? Разочаровал меня прямо! А еще чего есть? (Нет, руки-то у него трясутся! Может, пьет втихаря?)

— На. Это подсунули два дня назад.

Листок. Все такое же: «Смерть твоя завтра».