Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Да. Конечно, получила. Да ты сядь. Посиди.

С полей волнами шел грачиный галдеж. Суетились жуки и мухи.

Он сел рядом.

— Расскажи что-нибудь, — усмехнулась она, — например, анекдот?

— Что? — спросил он шепотом.

— Вон там не Ванька твой пробежал? Вон за соснами?

— Нет, — сказал он, не взглянув в ту сторону.

— Вот, — сказала она.

— Ты мне ничего сказать… не хочешь?

— Об этом же рано вообще говорить. Дружба между нами…

— Дружба?

— А что же… еще?

И куда подевались его плечи? Сжался, опустил лохматую голову.

— Ну ясно.

Она не смогла больше всего этого вынести и положила горячую руку ему на плечо:

— Как же ты… в такой холод? В одной рубашке…

Он посмотрел в ее заплывшие слезами серые глаза.

Кто-то и правда пробежал за забором, но они не шевельнулись… Она дышала неслышно. Туп-туп-туп, — пробежал кто-то за забором.

— А как же… тебя ведь возьмут в армию?

— А я вернусь.

Он вернулся. И через три года черная, с высоким кузовом машина остановилась у того забора. Может быть, она могла проехать чуть дальше, к даче, где жили тогда Гинзбурги? За ними приехали через день. Маленькая мать этого Гинзбурга бежала по растоптанной, голой дороге под огромным небом…

В прошлом году Анна Ивановна на полчаса заехала в Перловку. Все изменилось, но сад остался. И земля снова набухла. Из нее погнало ростки и соки. Дряхлый забор пересекали стремительно зеленеющие стрелы бузинных и черемуховых веток, в щелях сверкало развороченное поле, трава родилась снова, не оставила голыми ран и следов на земле, все забила, заплела, покрыла, гомон грачей катился под гулким небом, осыпало землю тревожным движением, тенями и обрывками света. И у той скамьи взрывал ветер старые листья, сеял хвоей, механически посвистывал в дырах забора.

Она стояла у скамьи, а вокруг был весь этот колючий, движущийся, пустой мир. Но в комнате, где тикают часы и слышно, как капает с крыши — там нестерпимо. Нельзя видеть за ясными стеклами забор, улицу, дома, трубы, поле — бесконечный мир, где его больше нет…

— Фью-фью, фью-фью-фью!

Она шарахнулась, отбежала. Но весь метельный сад был пуст и весь виден.

— Фью-фью?

На ветке сидел скворец.

— Ты?!

Он не улетел. Словно ждал, что она скажет, и смотрел лукаво.

— Ты вспомнил его, чудак? Ты не смог бы столько прожить!

Чудак сконфуженно повертел башкой, подмигнул черным глазом.

— Ну вот, ну вот! Я так и знала! Это он тебя научил! Он приходил когда, он свистел! Да? А ты все видел… ты знаешь все секреты, все помнишь? Ты такой хитрый! А? Мы с тобой помним? Чудак! Ты всем передавай привет, кто его помнит! Ты уходи, дел у тебя много… я тут посижу. А потом уеду. Мы больше не встретимся…

— Мы никогда не встретимся, Аньк?

— Все мы никогда не встретимся.

— Я знала — ты меня не простишь. Но… ты жива и Генка с тобой… а ведь я не знала, мог кто-то еще рассказывать о тебе. Ялдыкин обещал мне, что Саша выживет и вернется… а их уже всех убили.

— Я понимаю.

— Что теперь делать?! — у Азы теперь было лицо сказочной птицы, но углы рта хотелось стереть или замазать, как на неудачном рисунке. Жалкую улыбку следовало убрать.

— Я не оправдываюсь, Аньк. Когда я запихивала тетрадь в этот клавесин, это был ведь пятьдесят третий год. Я боялась за тебя…

— Я понимаю, понимаю.

Летом за этим окном бежали водопады листвы.

Тень на шкафу от примулы, медленно, осторожно и одинаково цветущей на подоконнике, напоминала о лете. Еще летом была надежда.

— Я избегала разговора, — сказала Анна Ивановна, — потому, что мне было жаль тебя. Но сейчас вот ты улыбнулась так… и мне больше тебя не жаль. Я никому, кроме тебя, не говорила про ту записку из Казанской пересыльной. Ты донесла и об этом. А это касалось уже не нас с тобой. Этот человек тоже на твоей совести.

— Нет! До него могли не добраться! А если это был провокатор?!

— Он сунул мне письмо в дверь ночью и закрывал лицо…

— Вот видишь, и там были хорошие люди.

— Там были.

— Мы знаем друг друга всю жизнь! Разве я рассказала о тебе не то?!

— Ты ничего не выдумала. Но я ничего и не говорила.

— Мой Саша умер еще в сорок девятом!

— Вот плакать с тобой вместе я больше не буду.

— Не будешь. Ты — камень. Ялдыкин знал, что делает. Он всегда знает. В пятьдесят шестом растерялся, а сейчас опять сидит, как паук в углу, ждет Хозяина… бесполезно тебе объяснять, но он по-своему принципиален, честен. Может, он сумасшедший, но саму идею он принимал буквально и честно!

— Совмещал подлость и честное дело.

— Мы все боялись! Все!

— Не за себя и не все.

— Все! Ты врешь! И мы все молчали! А если бы тебя заставили?! Ради Генки! Ты бы…

— Нет. И у того, кто передал записку, тоже была одна-единственная жизнь.

За окном небо сверкало голубым льдом, и ель за парком казалась пирамидой из темных треуголок, наколотых на шпагу. Вокруг этой елки Анна Ивановна водила Генку, когда он только начинал ходить. Тогда тоже была надежда.

— А Генка не знает, что я украла у него тетрадь и все прочитала. Я все ему говорю, что было такое время… а сама…

— Ялдыкин тогда, в августе, догадался. Он же всегда обыскивал мои вещи.

— Я поняла, что догадался. После, не так давно. Смешно, но ложка-то у меня опять осталась.

И ложка, и кружка, и шкаф. Все теперь есть. В этой комнате вполне можно жить. В ней можно остаться до самой смерти. Так оно, вероятно, и будет.

— Мне просто наш участковый подсказал. Зашел как-то.

— Прямо не ровно дышит к тебе, а? Аньк?

— Мне все равно. Зашел как-то осенью. Говорит, что Генка, мол, ваш намекал на какой-то поджог. А я сама замечала, что стал Генка не тот после пожара. Он теперь не пришибленный. Он же чувствовал всегда, что мы с ним вроде изгоев, а тут стал резкий, уверенный… и ко мне стал лучше относиться… бережней. И Юрка не тот. Они не просто взрослеют, они не хотят ничего бояться. Их поколение не позволит… но Ялдыкины-то копят свои тетрадочки… сколько же нужно крови, чтобы все всё поняли?! Да, мой последний вопрос к тебе, кстати, я их и не задавала сегодня. Кто же он, наконец? Зачем ему было нужно разбить столько жизней? Я их не понимаю! А ты его знаешь. Я не хочу сказать, что ты сама…

— Кто?! А никто! Вообще никто! Зависть бездарности ко всему, ко всякому! Я знаю, он написал на одних, потому что у них росли цветы на балконе. Левкои! Он… меня раздавил.

— Меня — нет.

— Может, сумасшедший?

— Нет.

— А наш Степанов? Он его ненавидит, я вижу. Что-то знает?

— Не знаю.

— Ты ведь не скажешь мне теперь ничего?

— Ничего.

— Я пойду?

— Иди.

Аза встала.

Анна Ивановна смотрела в окно, и у нее был мягкий, спокойный взгляд.

— Я тебе напишу?

— Не надо.

— Как… мне жить?

— Не знаю.