Андрей Фёдоров - Желтый караван

Ялдыкин лежал на полу вполне одетый, очень длинный и важный, как полагается покойнику. Белое лицо, белые брови, косой черный взгляд из-под век.

В ладони правой руки блестел шприц. Левая рука от сотрясения пола (Степанов стал приближаться) соскользнула с живота и, медленно разогнувшись в локте, легла вдоль тела.

На столе: обломанные ампулы, стопка бумажек и тетрадок, грязный стакан, тарелка с надкушенным бутербродом.

Степанов перебрал бумажки: копии всех трех «заявлений» и выписанные на отдельный листок «угрозы». Четыре тетрадки в коленкоровых переплетах. Под номерами. Видно, все здесь — полный отчет.

Ялдыкин — аккуратист. Значит, если он не вышел из дома, как обычно в восемь сорок, и ни с кем не сообщил на работу, почему он не вышел, значит, собирался выйти. И лежит вполне одетый, разве что без пальто и без своей собачьей шапки. Получается, что смерть наступила часа два назад.

На трех ампулах одна и та же надпись: SOL. STROPHANTINI 0,05 %. Одна ампула из-под глюкозы. Это все он мог ввести себе сам.

Копии заявлений и тетрадки — предсмертная пакость? Попытка мертвого схватить живых? Все ли тут?

Степанов приблизился к трупу. Присел. Коснулся правого запястья. Слабое тепло — остатки какой-то «химической» жизни.

Левая манжета расстегнута, левый рукав пиджака задран почти до локтя. Резиновая трубка-жгут так и осталась под рукавом. Он делал сам себе уколы?

Стул лежал в стороне, растопырив ножки, спинка же его упиралась в непристойно распахнутый шкаф, обнаживший всю свою холостяцкую универсальную предназначенность: на верхней полке, за зеленоватой порослью хрусталя прятался, как гриб-шампиньон, алебастровый, усатый бюстик; на средней полке — белые узелки (с крупой или сахаром?) были все повернуты в одну сторону туго перевязанными «шеями», словно застыло стадо гусей; в самом низу шкафа, в ряду тускло-серых книжных корешков зияла, как после выбитого зуба, дыра, примерно равная общей толщине «номерных» тетрадок.

Степанов опять присел и проверил карманы у Ялдыкина. Отвратительно много карманов. В одном пиджаке — семь. Есть еще бумажка. Незнакомая: «Доносчика ожидает страшная смерть». Что правда, то правда.

Он случайно надавил на живот. Труп вздрогнул, как резиновый, и из-под него выбежал таракан.

— Ха!.. — шепнул Ялдыкин, и струйка пенистой сукровицы брызнула из угла рта.

— Тебе все смешно? — удивился Степанов.

Ему понравилось говорить с покойником:

— На тебе-то больше нету ничего. А если в закромах каких? Что? Да нет, по логике вещей, тут должно быть все. Все выставил. Или не ты? У меня есть еще вопрос: почему дверь приоткрыта? Не хотел нам затруднять работу, не хотел в одиночестве долго лежать? В восемь сорок Ларионовых уже нет. Фроська глухая. Дверь твоя к лестнице первая. А? Никто не помог тебе? Или совесть заела? Говоришь, мол, такого быть не может? Согласен. Или ты со страху решил сильно вылечиться? Смотри у меня! Часа через два Лялька Писарев приедет расследовать. Он тебе даст… А почему шприц-то у тебя в ладони? Вон падал как! Аж стул к шкафу отлетел! А шприц — в ладошке. Не отлетел. Как-то демонстративно? Или как? Хотя мало ли бывает… Да, ты разреши уж, я посмотрю, как ты тогда клавесин-то поджег…

Но предварительно Степанов собрал в рыхлую стопку все бумажки со стола и присоединил к ним бумажку из пиджака Ялдыкина. Все это он положил себе во внутренний карман, а тетрадки, скрутив в две упругие трубы, с трудом забил в карманы шинели. Подошел к стене, общей с Егошиными.

— Если ты обои отдирал, то — вот здесь. И обратно, смотри-ка, приклеено! Значит, все! Тут! Значит, ты дыру дрелью просверлил, приготовил загодя шпаклевку. Ох, спешил небось! Вдруг бы кто из них вернулся? А потом тебе надо было через шланг целую канистру бензина туда залить, под клавесин; сунуть в дыру огонек и все замазать. А потом подождать, пока орать на улице начнут, и принять участие — с той стороны проверить, все ли аккуратно… лучше бы ты настройщиком клавесинов оказался, честно! Бензин-то в гараже просил? Это я могу проверить. Но не буду. Рисковал! Ну, ты ж знал, с какой пожарной командой дело имеешь! Они вон на Луну не побоялись. И эти такие же… Эх ты, честная сволочь… А Лялька Писарев тут особо копать не будет, не надейся! Несчастный случай. А что? Думаешь, он отпечатки пальцев будет проверять на ампулах? Тут их теперь хватает. И мои есть. А на шприце — твои.

Степанов откатил носком сапога шприц с ладони покойника:

— Упал, глянь! Сам упал и покатился! Он же круглый, чудак! А вот эти бумажки и тетрадки вот эти я сожгу! Точно! Положу все в мусорное ведро, понял? Хламу у меня там на работе! Сто лет не чистил. Заодно. Вот только ту, первую тетрадь жечь не буду, о ней слишком много народу знает. Ту я положу в сейф. И я, между прочим, боюсь, что скоро он у меня совсем не откроется. Надо скорее оттуда бутылку спасать… Да! Спросят, например, почему я сюда-то пришел? А я же не к тебе шел! На черта ты мне нужен! Шел я к бабке Фроське, потому как объявился слух, что у нее как раз тот самый кусок «лесной нимфы» обнаружился. Она его, представь, замест манекена использует. Бюст. От чего у всех девок наших в ее блузки груди не помещаются. Такую-то красоту замест манекена! А? А к тебе я случайно в дверь стукнул, чего, мол, как здоровье? Все? Пойду жечь, а потом буду Ляльке Писареву звонить.

Степанов вышел на лестницу и прикрыл дверь за собой. Внизу сияло круглое окно, полное яркого снега. На ступеньках лестницы покачивался от сквозняка комок бумаги. Может, его выдуло из комнаты Ялдыкина?

Степанов расправил комок. От руки. Буковки заползают в складки, прячутся, морщатся. Но ничего, почерк хороший.

Довожу до Вашего сведения, что теперь я хотел бы срочно выехать в дальнее селенье с климатом и жить там один. А то тут я больше жить не могу! Сейчас такое время! Нас, простых служащих, могут убивать, если не вмешаются! Я должен за всех отвечать? Кому Вы дали власть?! А я что мог?! Вы же меня тоже могли расстрелять, ломали бы мне кости! Мы все работали честно! Аза Чуйкина знает, что я выполнял свой долг! А что у них было взять? Евангелья?! Графские ложки?! Этот проклятый клавесин был мне нужен?! Вы учили выявлять таких! Я что?! Сам это все придумал?! А теперь мне страшно тут жить! У меня сердцебиение! Пульс сто тридцать четыре удара в одну минуту! А вызови врача?! Что тогда?! Она меня ненавидит за своего мужа и за свою подругу! Я вызвал, а она мне сейчас введет не то! А я тоже человек! У меня тут за стеной плачут! Она…

— Кто человек? — удивился Степанов. — Ты? А вообще-то, конечно. Все правильно. Ты — несчастный случай. А необходимость, она, как говорится, прокладывает себе дорогу сквозь толпу случайностей. Диалектика. Пока диалектике верим. А ты, Ялдыкин, несчастная случайность. Устраивает?