Андрей Фёдоров - Желтый караван

Степанов сунул листок в кучку «копий», в тот же карман.

Спускаясь теперь туда, к зиме, к снегу, он долго еще слышал стрекот швейной машинки и детский радостный голосок бабки Фроськи:

В уборной одного московского театра делала «па» балерина Ташевская. От ее скачков проседали слегка половицы, пищала дверца шкафа, а отражение лампочки в стакане с коньяком болталось, сплющивалось и распадалось на четыре звездочки.

Балерина делала свои «па», но думала о другом, о разном: о том, что бретельки натерли плечи и там уже саднит, что не поедет она нынче на южный берег, так как у Ржевского вроде бы другие планы. Ржевский же сидел на диване напротив шкафа, рядом со столиком, на котором и стоял как раз стакан с коньяком, а еще — тарелка с кубиками белого свежего хлеба. На каждом кубике, на комочке масла светились черными капельками икринки.

Ташевская устала топать и задирать ноги. Изогнулась к зеркалу, поправляя шиньон. Уголком платка промокнула под глазами.

— Ладно уж тебе. Посиди со мной, — разрешил Ржевский. Ташевская пожала плечами, вытянула из шкафа белье и платье на плечиках:

— В душ не пойду. Ноги отваливаются. Холодно там. Дома.

Ржевский привычно отвернулся, тонкими пальцами подобрал с тарелки невесомый кубик с икринками.

Одеваясь, Ташевская становилась шире в плечах. Слишком пестрое платье. Мускулистые ноги. Длинная шея. Огрубевший, лишенный стремительности профиль царицы Нефертити…

В дверь стукнули.

Заглянул молодой человек лет тридцати пяти, прилично одетый. Лицом, скажем, вылитый Буратино с усиками.

— Вы Ржевский Сергей Николаевич? А я по срочному делу. И тет-на-тет!

— А вы нахал? — ослепительно улыбнулся Ржевский. — Я тут, можно сказать, вкушаю… Мина, иди. Я заеду… часиков в десять?

— Да, — сказала Ташевская, взяла с тарелки два кубика с икринками, сунула их в рот. Подобрала сумочку и вышла.

Молодой же человек сел на стул у зеркала (в тень) и показал удостоверение.

— Капитан? — разобрал Ржевский. — Медленно, однако, вас повышают. В вашем обэхээсе.

— К нам, Сергей Николаевич, поступила вот такая бумажка, — и молодой человек (капитан) передал Ржевскому бумажку, — я не стал вас вызывать, просто, без лишней огласки приехал сам. По-мужски.

Ржевский взял листок. В первые секунды его лицо, украшенное белокурой бородкой, оставалось ясным и добрым, но потом, спустившись взором до середины листка, он глубоко и хрипло вздохнул, синие очи сощурились, а на шее стали пульсировать сонные артерии.

— Сволочь! — крикнул он.

— Мы еще точно ничего не знаем, дорогой. Анонимка. Но касается, как видите, очень серьезных вещей. До выяснения вам не следует выезжать из Москвы. Это совет. Пока.

— Сволочь какая! Но это же клевета! Кто это написал?!

— А вы как думаете?

— Я пойду сейчас прямо к Леониду Абрамычу! Подлость какая!

— Никуда ходить не нужно. Я предполагаю, что мы разберемся с этим предварительно здесь, сами. Я даже ничего не буду записывать. Задам пару вопросов. Так?

— Подлая клевета!

— Ну? Охотно соглашаюсь! Вот я потому спокойно, неофициально приехал! А вы тоже спокойно эту клевету — щелк! И опровергли!

— Клевета! Я не намерен отвечать ни на один вопрос! — бледный Сергей Николаевич задрал бородку. — Все!

«Буратино» с усиками вдруг встал, широко шагнул и распахнул дверь. Тут Ржевский заметил, что туловище широкоплечего капитана в профиль выглядит неожиданно плоским, ноги у него тощие, а ступни непропорционально велики.

«И правда, как из доски вырезанный, сволочь! — подумал было Ржевский, но осадил себя. — Да он-то при чем? Не он же анонимку писал!»

«Буратино» же заглянул в коридор. Только в самом его конце, на лестнице цокали каблучки и всплесками долетал девичий смех. В окно видно было верхушку мокрого фонаря, похожую на рыболовный крючок с каплей-лампочкой на конце, а дальше стальной стеной стоял дождь.

— Мина ушла. Чего вы?

— Успокоились, дорогой? — «Буратино» запер дверь и сел. — Мне не нравится ваш тон. Вы вынуждены будете отвечать на мои вопросы. Ваша эта знакомая, что была тут, носит на шее одну штучку…

— Какую еще штучку?! Откуда я знаю?!

— Можете знать. Если женщина при вас переодевается, тут уж нет вопросов? Конечно, дорогой! Тяжелая работа, работа… потом где-то надо расслабиться, оглядеться… кто-то вот подарил этой даме штучку… я могу не обратить внимания, учтите.

— Давайте вопросы! — Сергей Николаевич выплюнул сигарету, откинулся на спинку дивана, словно готовясь к полету в стратосферу. («Не курить!», «Пристегнуть ремни!»)

— Нальете? По-мужски? Ну, скажем так, во время гастролей, никто не просил вас переслать знакомым какие-то предметы, емкости?..

— Нет!

— Сергей Николаевич!

— Что вы имеете в виду?! Что я должен делать?! Подошвы у ботинок проверять?! Подкладку?!

— Нет-нет! Не надо. Вы же видите из письма, о чем идет речь. Коробки, сумки, свертки… и так далее.

— Я возил коробки, сумки и так далее! Это что?! Из Венгрии?! Откуда?!

— Да я не об этом спрашиваю. Хватит вам. Я имею в виду внутренние гастроли.

— Коробки-сумки! А как же?! Из Суздаля, из Горького. Из Риги!

— Вот-вот. Из Риги.

— Коробки-сумки! Да одного пластилина этого… твердеющего коробок пять! В последнюю поездку вот.

— Кому?

— Этим вон, Ташевской, девчонка у нее! Гурову Роману! Да мало ли!

— А раньше? Из Риги? Или из… не хотелось бы вас обижать…

Капитан давно заметил, что руки у Ржевского дрожат и что он неестественно белокож. Хотя, может, он всегда такой — все-таки альбинос… Тень Ржевского казалась более испуганной — она дергалась и ежилась на стене.

— Столько жуликов! А я?! Всю жизнь на зарплату! Каждая собака знает! И вот — я перед вами!

— Будет на жуликов материал, займемся ими. Все-таки подумайте насчет Риги. Вообще… постарайтесь сами, без наводящих вопросов догадаться, о чем это я вас спрашиваю. А? Заодно подумайте, кто мог написать это письмо и что хорошего вы о нем можете сказать.

Капитан непринужденно отлил коньяку из стакана Ржевского, отпил, подержал со знанием дела во рту и, блаженно сощурившись, проглотил (очень громко). Закусил бутербродиком и стал разглядывать уборную Ташевской, похожую скорее на террариум, нежели на прибежище уставшей балерины. На стенах резвилось множество крокодилов, варанов и ящериц, но больше — крокодилов. Они ползали, выглядывали, кланялись, щурились сквозь очки, иногда явно плакали, чаще же — хохотали. Ныряли с афиши какого-то заграничного цирка, плескались на цветной фотографии с призывом: «Посетите нас на Кубе!», гнались за несчастными дикими собаками динго под ослепительным утверждением: «В Австралии вкусно кормят!», подмигивали из толпы обнаженных негритянок, державших плакат: «Вы купались в Конго?» Все эти надписи и призывы были сделаны на разных языках, но капитан, вероятно, все эти языки знал, потому что скорбно констатировал: