Андрей Фёдоров - Желтый караван

У его стола сидел Ялдыкин. Белобровый, с черными глазками-пуговицами. Этот его черно-белый вид всегда удивлял, хоть ты каждый день его встречай.

Ничего такого в окрестностях за ночь не случилось, и с утра никто не ожидался, тем более Ялдыкин, посетитель очень редкий, слишком для Степанова солидный и неприятный.

— Давно ждешь?

— Нет, не особо.

Степанов бросил на гвоздь шинель, на шкаф — шапку. Глянул сверху и сзади на лысую (желтая лысина среди белых кудрей — вроде увядшей ромашки) голову Ялдыкина.

— Я тебе принес конфиденциальное заявление.

— На кого? — Степанов свалил в ящик стола бутерброды и включил чайник.

— Тут все изложено.

— Оставь тогда, — Степанов подумал, что разговор, слава богу, недолгий.

— Я бы не возражал, если ты сейчас прочитаешь. В аспекте вопросов.

— Вопросов? — повторил Степанов, доставая стакан (один стакан). — Ишь! На машинке отпечатал.

— Это у себя в конторе. Но не заверял и никому не показывал.

— А чего ж? У вас там печать. Во какая! — Степанов двумя руками показал — какая.

— И прошу без разглашения. Официально. Я приму меры сам, но несколько позднее. Дня через три.

— А если разглашу? Язык-то без костей.

— Не имеешь права! Дело это серьезное. Запрешь в свой несгораемый. Я вижу, что ты не в соответствующем настроении, но мне тут больше не к кому подойти. Читай без меня, — встал Ялдыкин.

— Могу и без тебя.

— Учти! Официально!

Дверь за Ялдыкиным закрылась, а Степанов посмотрел на листок, чуть приподнявшийся от сквозняка, словно под ним шевельнулось какое-то крупное, пожалуй, гадкое насекомое.

Степанов перевел тогда взгляд на все то же: на сивый от старости шкаф с захватанными, почти слепыми стеклами, на выцветшую карту Московской области, на которой его предшественник надстроил буквы в слове «Никольское», сделав его крупнее и ярче слова «Серпухов» (наивная попытка стать жителем столицы?), и обозначил красным пунктиром таинственный маршрут — прямиком в Мещерские болота — загадка, терзавшая Степанова много лет и вызывавшая у всех посетителей один и тот же вопрос:

— Это ктой-то от тебя в топя утек?!

Только заварив в стакане чаю и отхлебнув для бодрости, Степанов брезгливо перевернул листок и прочитал отпечатанный на старой, со стертым, забитым шрифтом машинке текст «заявления», под которым торчала угловатая, нечитаемая подпись Ялдыкина, похожая не то на рисунок поломанного забора, не то на температурную кривую, означавшую, может быть, смертельную лихорадку…

Довожу до Вашего сведения, что в ближайший период времени ожидаю на себя нападения (покушения) с целью лишения меня моей жизни. Каким способом будет сделано покушение, я пока не имею сведений. В любом случае покушение на мою жизнь совершит моя соседка по дому гр. Егошина Анна Ивановна. Это констатирую определенно. Целью настоящего заявления является обеспечение правильного ведения следствия и неотвратимости последующего возмездия. Мне необходимо иметь период времени до появления неопровержимых улик и принятия мер по особым каналам. До их появления требую не предавать огласке данное заявление и не принимать никаких мер, дабы не насторожить убийцу. Все, что надо, я сообщу сам. В определенное время.

Тут Степанов представил себе, как в «данное, определенное время» сутулый, неряшливо вышагивающий, «длиннобудылый», как называла таких мужиков Груня, Ялдыкин бредет уже вдоль казенного фасада своей конторы. Лохмы собачьей шапки свешиваются на белые брови.

— А что? Может, и чокнулся. Ничего удивительного.

Степанов бросил было листок в ящик стола, но потом все-таки неохотно встал, выпростал из кармана штанов связку ключей, протиснулся к несгораемому шкафу, который посетители почтительно называли «сейфом», и с трудом, с лязгом и стуком его открыл. Шкафу было лет сорок. Сколько Степанов ни лил в замок «масло для швейных машин и велосипедов», стальные стержни заедало. Видно, важный шкаф не желал иметь с велосипедами ничего общего. В нем хранилась пачка старых документов и початая бутылка коньяку…

Лет тринадцать, что ли, прожил этот «конфиденциальный» Ялдыкин где-то рядом.

Издали Степанов видел его довольно часто. Под липами у клуба, где Ялдыкин сиживал за шахматной доской со стариком Дергабузовым: оба с нахлобученными на глаза белыми бровями, с голубыми нимбами сигаретного дыма вокруг лысин. Или видел Ялдыкина глубоко в аллее, делающего приседания на фоне мятой, как алюминиевая фольга, речной излучины, причем когда Ялдыкин приседал, то делался похожим на черную лягушку в кепке, выпрямлялся — на разводной ключ. Видел его на речке с удочкой, слышал, что жена и сын «остервеневши утекли», как выразилась бабка Груня, когда-то от него. Знал Степанов, что круг общающихся с Ялдыкиным ограничен двумя-тремя партнерами, именно партнерами — за шахматной доской, у костра после рыбалки. Да, вот и та же Груня, так по-хозяйски снисходительно относившаяся к поселковым мужикам, никого не презирая, ни к кому не привязываясь, с Ялдыкиным не здоровалась вовсе, хотя, как и все, сильно зависела от благожелательности конторских работников.

Да, отличался Ялдыкин от всех, кого когда-либо знал Степанов, совершенно удивительной манерой смеяться. Выслушает серьезно и внимательно, скажем, анекдот и вдруг, слегка оскалившись, начинает выталкивать из себя механические, как у куклы, раздельные «ха», «ха», «ха», что сначала вызывает у собеседников недоумение, потом кривые улыбки, а потом все уже прямо-таки с сочувствием наблюдают, как этот сутулый, длинный, с тяжелыми, нескладными конечностями, не очень с виду здоровый человек выталкивает из себя редкие, как икота, звуки, а черные глазки смотрят зло и обиженно.

— Ты смеешься, как блюешь, ей-богу! — говорил ему старик Дергабузов. — Не хошь, хоть тогда не смейся, не мучайся!

Но Ялдыкин, закрыв рот и передохнув, отвечал, что ему вроде бы тоже очень смешно, но смеяться по-другому он не научился. Уж такой он есть.

— Уж такой есть, — сказал Степанов и с трудом, с лязгом и стуком запер сейф.

Именно таким представлял себе Степанов некоего немца Вагнера, о котором недавно перечитывал главу в учебнике психиатрии. Тот немец по неясным причинам пристрелил человек десять посторонних и зарезал всех своих близких. Но ничего такого достоверно не было известно про Ялдыкина. Убил ли кого постороннего? Или скажем, мать свою зарезал?..

Анна Ивановна Егошина, собравшаяся, судя по заявлению, прикончить Ялдыкина, тоже лет десять уже обитала через стенку от него, в том старом, похожем на двухэтажный торт, с колоннами времен княжеских доме но никак общаться с ним в доме не могла — вход в ее комнату на том же втором этаже был с черной лестницы, а Ялдыкин поднимался к себе с лицевой стороны. Ялдыкину комната досталась большая. И был там у него, помнится, клавесин…