Андрей Фёдоров - Желтый караван

Кстати, в пятьдесят шестом их вдруг стало много больше. Пастух Монька требовал возмещения за преследования, Толик Повалюхин, полжизни проведший на лесоповале за грабежи, отрастил бороду и плевал в нее демонстративно, встречая Степанова или кого другого, считавшегося местным начальством. Пойманный на краже Борька Бычков кричал на суде «последнее слово», кривляясь и кланяясь: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!»

Среди этого недолгого оживления Егошина жила по-прежнему незаметно и внешне оставалась равнодушной. Ее на всякий случай немного повысили в должности. Тоска в серых теплых очах («материнскими» звал их про себя Степанов) не исчезла.

Да, во второй раз Степанов навестил ее еще в пятьдесят четвертом.

— Чаю могу предложить. С карамельками, — приостановилась у буфета Анна Ивановна.

— Ладно. Попить, и правда, что ли?

— Это уж вы как хотите.

Степанов впервые видел ее в домашнем. Раньше она и дома и на работе была в одном и том же. Старый, засаленный халат давно прикипел к ее полной, ладной фигуре, стал почти прозрачным на груди. Из шлепанцев торчали пальцы. В кудрявых от природы локонах — паутина седины. У нее были удивительно красивые руки. Из десятка разномастных, оббитых чашек она выбрала ту, что побольше, поновее. Конечно, не потому, что Степанов был какой-то там начальник. Он был гость. На столе появились: вазочка с карамельками, хлеб, вскрытая банка со шпротами (золотая крышка банки «как крышка над люком в колодец, где живет рыба» — так тут же талантливо определил Генка), та серебряная ложка.

Генка наблюдал с кровати. Голова его была укутана марлей.

— Чего смотришь? Тоже мне, летчик! Слышал я, как ты тут…

— Кто-то удивился, что я с лестницы свалился? А у тебя настоящий пистолет ТТ есть?

— Запертый.

— А если жулики нападут?

— Не нападут. Теперь время другое. Жуликов меньше будет. Вообще преступников станет меньше!

— Больше, — сказала Анна Ивановна.

— Справедливость восторжествует.

— Для мертвых, может. А я не граф Монте-Кристо.

— Мам! А кто Монте-Кристо?

— Иди, пей чай с дядей Колей. Я, если достану, почитаю тебе. Когда побольше будешь. Это такая книжка для больших детей.

Она спокойно и ясно разглядывала участкового: огромный, тридцатилетний мальчишка. Жесткие, наверное, на ощупь волосы, ершом стоящие надо лбом и торчащие вперед, а это в сочетании с крупным носом делает его похожим в профиль на петуха. Смешной и важный. Такие сейчас вышибают последние зубы у Сережи. Если он жив… нет, не надо! Не такие!..

В комнате: драный диван, буфет, который следует отнести обратно на помойку, стулья, стол. Железная койка, та корзина с ручкой — под койкой.

— Да, — сказал Степанов, — вот он вырастет и все поймет.

— Это как раз я хочу успеть сделать.

— Вы-то?! Вы молодая еще! Еще поживете…

— Уже пожила. А Генка у меня парень способный. Вот в летчики чуть не вышел…

Эти выписки на листке — память. В которой уже плохо удерживаются Повалюхины и Моньки, но все, смотри-ка, не теряет свой кровавый облик Шурка-убийца, сияет разверстой счастливой улыбкой. Живет-таки в памяти Аким Головастый, ведь что-то о себе оставил, и даже не вовсе безысходное, нет, скорее, даже протест, злость, что ли… вон же Пашка Конский, чертов «оп-мати», живет себе, вкалывает, даже толк от него есть, смешней жить с ним… добрый он даже…

Словом, эмоциональная вещь память, думал Степанов, образная, одним словом. И здесь отсев. А необходимость прокладывает себе дорогу среди случайностей? Так ведь пишут? Диалектика!

— И никакая это не психология, — решил Степанов, — мы имеем железные факты: даты, фамилии и… « пожар с клавесином».

Елизавета Станиславовна Стародомская, та, что недавно благословляла со своего крыльца клавесин, стояла сейчас в переднем углу гостиной, опершись тонкой, прямой, с белым огоньком перстня рукой на резной, величественный, как триумфальные ворота, письменный стол и удерживая другой рукой раскрытую, трепещущую, нежно-голубую с золотом бабочку-книжицу Евангелие. Над головой Стародомской выглядывало из паутины теней приторное личико какой-то из «мадонн», заменявшей до лучших времен икону.

В этом столе (Юрка хвастался, а Генка рассказывал матери) хранились необыкновенные часы в форме золотой капли величиной с килограммовую гирю и благородно-серый, с вмятинами и черной резьбой крест, увесистый, как молоток. Кроме того, в столе жили: жестяной «пожарник» с ключиком в спине, гулявший сам по себе, и стеклянный черт, от тепла руки начинавший булькать и сверкать глазами…

— Вы меня спрашиваете?! Вы поручили перевозку трем известным алкоголикам! Спрашивайте с них!

Казалось, сейчас она позовет лакея, чтобы проводил тот Анну Ивановну на черную лестницу.

— Я держала инструмент для интерьера. Но какие-то звуки он, представьте, еще издавал. Горько было знать, что антикварная вещь попала в лапы этого вашего белобрысого красавца — соседа. Кстати, Ялдыкину я заплатила больше… слушайте! Не надо так расстраиваться! Попробуйте найти мастера. Сядьте! Интересно! У вас… необычные глаза. Я слышала о вашей судьбе. Кто были ваши родители? Давайте поговорим? Вы держитесь крайне замкнуто, и за почти тринадцать лет мы ни разу не говорили с вами.

Егошина опустилась в кресло, уверенно и ласково обнявшее ее. Стародомская разглядывала ее: очень русское лицо. Прекрасные, тепло-серые, наивные, что ли, глазищи. С таким горьким удивлением?.. и невозможно представить, что мучительное детское недоумение может смениться жестким, рассудочным блеском… Скорее, эти очи угаснут вовсе.

— Да. Человеческие глаза. Кто были ваши родители? Да, прежде всего! То, о чем мы говорим, вы с легкой руки шалуна Юры называете клавесином. Но это клавикорд восемнадцатого века, так называемый «свободный» клавикорд. Возможно, что при перевозке сместилась вся рама. Вероятно, это поправимо.

— Мама была учительницей. Отец — агрономом. Отец, я знаю со слов, был, кажется, потомком польского князя. Моя девичья фамилия Свежевская.

Стародомская выпустила на волю книжицу-бабочку и нацепила очки:

— Да? Интересно. Принято было когда-то доверять первому впечатлению. Вам не рассказывали, имела ли мать вашего отца какое-нибудь отношение к просвещению, образованию?

— Он говорил, что она… имела отношение какое-то к гимназии в городе Ряжске. Подробнее, извините, не знаю.

Безголовый джентльмен на картине над рыжим кожаным диваном заплутал в ночи. Пожалуй, он не смог бы уже найти ни своей потухающей дамы, ни даже собственной руки, от которой остались лепестки манжеты и висящее сиротливо золотое кольцо. Тогда ли случилась такая темень или это столетия осели на холст всей своей беспросветностью?