Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Добрый он был, — сказала Галя, — он умер в этом году.

— Довели, — подтвердила хозяйка. Бирюзовые глаза ее ничего не выражали. Тут Галя почему-то посмотрела на темное окно.

— А с этим, нашим, — показал на потолок хозяин, — они дружили сильно, хотя тому было за семьдесят, а нашему и пятидесяти нет. И наш-то, бешеный, на днях возьми и спроси, мол, не заходил Пал Палыч с кладбища?

— Пап! Он же не так сказал! — Галя смотрела на окно.

— Все не так, да все с вывертом, — хозяин потянул с блюдца чай. Его отражение в блюдце, однако, осталось на месте, и его кошачий глаз смотрел из блюдца на меня.

Выше занавески в оконном стекле отражался рожок люстры, повисший среди редких уже и крупных хлопьев сходящей на нет метели. Рядом с рожком за окном явно двигалось что-то неопределенное. Я бы подумал, что это лицо, но просвечивающее, с дырами вместо глаз.

— Ветка, — сказала Галя. Но в ее тоне были и вопрос и страх.

— Тоже он на днях, — хозяин глядел на меня из блюдца, но палец его тянулся к потолку, — мол, такие, как Пал Палыч, живут вечно!

Я подумал, что со стороны мы, со своими постоянно обращенными к потолку жестами, напоминаем, наверное, толкователей Библии, рассуждающих за чаем о высших силах.

Со стороны на нас уставился как раз Николай Николаевич, но затем он (это меня уж вовсе насторожило) уставился на то же окно, и уши его стали торчком, а вертикальные щели зрачков превратились в черные отверстия двустволки.

— А с руками у него, у Петра, еще с того года, — хозяин отставил блюдце, начиная, кажется, разговор по существу. Он встал и погасил люстру. Галя, поглядывая на окно, снова поместила в центр стола лампу под зеленым абажуром.

Обстановка стала интимной, но и зловещей. Теперь вокруг нас зашевелились на стенах наши черные, изломанные двойники.

— Суставы у него опухли! — хозяин показал себе на локти и себе же — на колени. — Но началось с рук! Потом ходить стал плохо. Да и сейчас… что говорить? Еле-еле! Лечился. Сами знаете, что от вас толку! — он согнулся (с локтем на колене) в позе «Мыслителя». — Болезнь, я считаю, сама приходит, сама уходит. Раньше хоть бабки-знахарки были… А так… был ишак, так он и есть. С марта засел дома. Входить не велит. Мол, я этот чердак всей трудовой жизнью заработал и — отзынь на пять лаптей! Мол, мне, безногому, провиант подавайте, а остальное — не ваше, мол, курячье дело. Понял? Тут он, правда, не меньше разов пяти за лето в город мотался. С чемоданом со своим здоровым, не говоря зачем и приветов не передавая. Ковыляет, глянь, с самой зорьки на самый утренний автобус. А у Василия ни разу не был…

Галя слушала серьезно, непроизвольно кивала, помогая отцу. Хозяйка бесшумно пила чай, изредка отставляя чашку, поджимая губы и с горестной усмешкой озирая гостиную. Николай Николаич лизал себе брюхо на спинке Галиного кресла, задрав «парусом» ногу и иногда застывая в этой позе с безумным взглядом, с полуоткрытым ртом. Его тень, похожая на тень от чайника с продавленной крышкой, как раз прикрывала «горку», и только отдельные цветные искры долетали от нее.

— А примерно с мая? Да, с мая пошел у него там стук и гром. Спросил его, а он, мол, гроб себе строю! Это с такими артритами! Потом запах…

Я ожидал уж и вовсе чудовищного продолжения.

— …запах не то керосина, не то скипидара. Потом как-то слез сюда весь в побелке. Ремонт, мол, затеял. Мелкий! К себе — ни-ни! А в окно видно: как был черный от табака потолок, так и остался. А то в лес стал уползать. Сядет, говорят, пень фотографирует. Целый час. Запирает за собой на замок с шифром. Да мы б и не зашли! Мы тогда летом решили: шут с ним! Не хочет нас знать — точка!

В потолок слабо стукнуло — затворник тоже поставил точку.

Галя медленным, добрым движением обняла пальцами котиную морду. Сдернула кота к себе на колени, удалилась с ним в глубину кресла, стала похожей на один из акварельных набросков Родена…

— …Стал смурной как леший! Думали мы, что вот, того гляди, одумается, к своим, к предкам присоединится…

Я решил, что пропустил что-то важное в речах хозяина:

— К предкам?

— Не в том смысле. А с осени стал он петь песни. Слышно ведь. Паулса Раймонда поет.

— Не только, — Галя подалась вперед, — он еще Высоцкого поет и Окуджаву. Гершвина — «Лето».

— Не знаю! — махнул ручищей хозяин. — Тебе лучше знать! Он на днях просил ему бутылку взять! Дозревает!

— Он добрый, он одинокий! — вдруг твердо заявила Галя.

— Чокнутый он, — сказала хозяйка, глядя в сторону, — «чайник»!

— И натворил серьезных дел! Массу, массу дел! — крикнул хозяин.

Николай Николаевич возмущенно дернул хвостом и попятился из рукава. Вероятно, и у него возникла серьезная мысль.

— У нас есть свои профессиональные методы, — решил я прекратить дискуссию, — из того, что вы рассказали, следует только, что ваш Петр с вами в ссоре, никого не хочет знать и занят некой индивидуальной деятельностью. Хобби.

— Да люди же видят, — хозяин показал, по-моему, на восток, где подозревал, вероятно, основное скопление людей, — сюда лезут: что, мол, такое с Петром? Чего он от всех сокрымшись? Да, мол, вон у него прабабка чокнутая была! Ага! А мы-то люди уважаемые!

— Да, — кивнула хозяйка, — порядоченностью отличались. Галя, скажи!

Только теперь я понял, что Галя не идет спать не из любопытства — наступила ее очередь.

— Рассказывай, что ты обнаружила в чулане.

Мне показалось, что сейчас она встанет, сложит руки на животе и начнет с повторения вопроса: «я обнаружила в чулане», но она только очень естественно сменила позу и рассказала просто:

— Мне на шапку надо было коричневую шерсть найти, все я перерыла, а в чулане коробка, ящик такой у нас. А под ним… чужое пальто, платье и сапоги. Было это шестого числа. Я матери сказала.

— А это уже не смех! — хозяин, кивавший и шевеливший губами вслед словам дочери, поднял палец. — Пальто это Тонькино! Сапоги и платье ее! Тонька — наша библиотекарша! Она сейчас якобы в отпуску. А я, док, скажу, что на пальто этом кровь, а Тоньку бабы видели живой последний раз, когда она с этим Петром по целине к лесу шла! Все?!

— Может, эта Тоня уехала в отпуск?

— Без своего лучшего пальто? — хозяйка смотрела на меня почти презрительно. — И куда же она без него? Голыхом ходить?

— Короче! — хозяин ударил свою хитрую рыбу вилкой. Опять промахнулся.

— Короче! Мы все так и оставили в чулане.. До точной ставки! Пойдем покурим!

— Не больше одной, отец! — предупредила хозяйка.

Хозяин был на диете?

Мы с ним вышли в сени. Я опять задел ведро. Хозяин нащупал его в темноте (светились только щели вокруг двери) и, видимо (вернее, невидимо), на него сел. Я сел на ступеньку роковой лестницы, ведущей в мансарду.

— А тебя я завтра вроде как брата жены Василия представлю. Есть такой. Петр его не видел никогда.