Андрей Фёдоров - Желтый караван

Он хромал и поморщился, придвигая себе табуретку. Мы сели в маленькой кухне. Он провел рукой по густым, зачесанным назад волосам и отряхнул руку брезгливо словно сбрасывая с нее приставшие волоски. Закашлялся, прикрывая рот голубой от вен рукой.

— Как у вас положено? Вопросы задаете?

Грязные пижамные штаны. Свитер. Толстая, старая куртка, испачканная побелкой.

— Ну давайте, задавайте. Но времени мало у меня. Только, — он кивнул в пол, — без ссылок на этих… порядочных.

Я подумал, что получается обратный вариант с кивками на темные силы внизу. Я же, как Данте, путешествую по всему мирозданию. Вот только теперь я дорвался до работы и мог задавать хитрые вопросы и укладывать ответы в «гнезда»: «резонерство», «манерность»…

— Вы изменились? Скажем, за последний год? Внутренне?

— Нет. Мировоззрение, может, изменил? Решил перестать быть лишь потребителем.

— Религия? Живопись? Писательство? Музыка?

— Нет-нет! Не все же зараз! — он равнодушно усмехнулся. Кожа на руке с сигаретой была тонкой и блестящей, как яблочная кожура. Суставы пальцев припух ли, словно в каждом было по нарыву.

— Для мастерства нужно время. Вам сорок семь?

— Заблуждение. Качество, мол, от опыта. Жизненного, мол. А Лермонтов? Моцарт?

— Лермонтов, правильно, с детства призвание осознал. А вы сейчас?

Он опять провел рукой по волосам и отряхнул руку. Сигаретный дымок потянулся за рукой — будто «вопросительный знак» бросили в воздух:

— Социальные условия другие.

— Ладно. Почему перестали общаться с родственниками?

— С Галкой — хоть сейчас. А те слишком порядочные.

— Ради любого увлечения плохо терять естественную линию поведения.

— Естественная, это когда у палатки? Или вот Юрка пристройку хочет?

— А вы выше этого?

— Выше, — равнодушно кивнул он, — у них там есть наборчик моих фотографий: я в год, я в школе, я с племяшкой и место оставлено — я в гробу. Что я в себе вроде ценю… не терплю предназначенность.

— Стереотип?

— Во! Точное слово.

Тут я заметил на полке нечто важное и как раз опять обратил внимание на руки хозяина мансарды. Но он понял мой взгляд иначе.

— Да. Все суставы разнесло. И хромаю. Там у вас ничего нового не придумали против этих суставов? Ну да. Вы ж врач не такой. А насчет психологии этой, вижу, что в психушку вы меня вроде не потащите? А если вам так уж интересно, то, слышал, творчество все проясняет, — он снял, обернувшись, с полки голубую школьную тетрадку, — вот это вам дам почитать. А потом когда… ну, к обеду подниметесь сюда, мы с вами меня окончательно припечатаем. А Василию передайте, что напрасно он людей беспокоит. Когда обратно?

— Сегодня. Завтра рабочий день.

— Ну вот, мы к обеду все и решим. К обеду-то, — он настороженно глянул в окно, — может не только это решим. Решительный день!

Последний утренний вопрос: у вас есть сын. Вы общаетесь?

— Пишу. Думаю, что он сам должен пройти огонь и воду.

— Не жестоко?

— Нет, — он протянул мне тетрадку, — развлекайтесь. Только это лично вам.

Я оказался на лестнице, как оракул на трибуне.

Все молча смотрели, как я спускаюсь.

— Я схожу потом к нему еще, — утешил я хозяев, — вот это мне надо прочитать.

— Сейчас будем завтракать, а не читать, — сказала хозяйка. Кажется, ей очень не понравилось, что я остался жив.

— Спасибо. Сейчас я буду занят Я пройду в ту комнату.

У хозяина глаза были нехорошие, но рот, отделенный фигурной скобкой усов, самостоятельно и вполне дружелюбно улыбался:

— Много небось про нас наплел? Такие-сякие?

Хозяйка разглядывала меня очень внимательно. Чувствовалось, что я ее сегодня заинтересовал чрезвычайно.

— Жалобы в письменном виде? — кивнул хозяин на тетрадку.

— Нет. Ничего плохого не говорил. Я потом объясню.

Я прошел в Галину комнату, где все стулья уже стояли вдоль стены. В дверь тут же стукнули, и заглянула Галя. С тарелкой, на которой потрескивал поджаренный хлеб и качался чай внутри высокого стакана.

— Ешьте. Он не сумасшедший? — в глазах у нее стояли слезы.

— Нет, — сказал я и запер дверь.

Тетрадку я прочитал минут за двадцать, сидя перед мокрым окном, за которым оседал февральский снег.

Называлась история «Рассказ о старике и ведьме».

«Старик жил у моря в одном южном городке. Он сдавал комнаты и однажды попробовал рисовать красками, которые забыл один жилец-художник. У него получился белый дом с тенью от дерева и тяжелая, гладкая, голая женщина. Один из его приятелей, учитель, удивился и сказал, что у старика есть способности, поэтому он должен рисовать. Старик брал негодные в хозяйстве доски и планочки, сколачивал из них, ушибая пальцы и вскрикивая, хлипкие подрамники, натягивал на них куски наволочек и простыней. У него от болезни умерла тогда жена и была тоска. Тоска была такая, что он хотел удавиться. Поэтому он рисовал много и много читал о живописи. Женщин он рисовал с фотографий. Учитель ругал его и говорил, что он переводит краски. Надо честно писать с натуры и всегда пытаться находить то, что не увидели другие. Но это было очень трудно. Учитель против обнаженной натуры вовсе не возражал, но говорил, что хоть запретных тем и нет, надо помнить слова художника Ропса: «Ударьте по камню, и как бы ни был он грязен, лежа в колее жизни, брызнет священный огонь». Что он имел в виду, старик не понимал. Сыновья, приезжая в отпуск, его хвалили и посмеивались. Но один постоялец, художник, выкинул картину старика в окно. Старику же все равно нравилось «оставлять» на холсте людей и деревья. Он считал, что делает это хорошо. Поэтому он поехал в город к меценату. Он сказал сыновьям, что продаст две картины и купит себе лодку.

Меценат спросил:

— Картины? Чьи?

— Один друг рисует. Я сейчас…

Старик размотал с картины бумагу.

— Любитель, что ль? — меценат брезгливо отбрасывал клочки бумаги с ковра. — Я не очень интересуюсь любителями.

— Ну вот если так… то свет у нас справа? — бормотал старик, пристраивая «Обнаженную волной» на диванной спинке и роняя негритянские изделия с полки. — Так сказать, натура… в стиле позднего Дега…

Меценат отхлебнул из серебряного стакана и спросил:

— Ну?

— Вот. Он ее продает. Друг.

— Что продает?

— Ее. Женщину. Картину.

— Кому?

— Вам.

— Это он мне продает? Вы думаете, дедуля, что если у женщины вывернуть наружу внутренности, то ее уже следует мне продавать? Кто тебе дал мой адрес? Ты что? Сам не понимаешь?

— А-а… как же? — спросил старик тонким голосом. — Разве нельзя продать?

— На рынке! За трояк бухой нюшке из Можайска! Убери это все и не сори мне тут! Дега! Женщину надо подавать как конфетку! Сладко чтоб! Дега!

Старик, вернувшись от мецената, бросил картины в угол и забился в угол тахты сам.