Андрей Фёдоров - Желтый караван

Вот тут и намечался критерий. Не эта ли грань, казалось мне, отделяет и сумасшедшего от здорового?..

Ну и «натура» скрипела половицами над моей головой! Да еще какой-то «решительный» день наступил сегодня?

В этом доме, решил я, сыщику делать нечего, но психиатр-то… мог пригодиться.

За дверью я давно уже слышал раздраженные голоса. Хозяйка несколько раз прошла мимо двери и наконец стала скрести ее, наверное, железной щеткой.

— Ну и что? — ответила она на чей-то вопрос. — А дверь когда мне мыть? Вы сидите все, книжечки, тетрадочки почитываете, а я что должна? По ночам, может, убираться?! Навели полный дом психиатров!

Теперь она скребла дверь напильником. Мне стало жалко двери, и я вышел в гостиную. Хозяин читал газету у окна. Тень усатой головы вздрагивала под заголовком: «Любовь и заботу гарантирую». Галя в глубине кресла листала серый том толщиной с кирпич.

— Вот пишут, — сказал слишком громко хозяин (газета помешала ему оценить расстояние?), — что пора за вашу психиатрию браться, а то развели жуликов, невесть что творите за вашими заборами.

— И правильно! — теперь хозяйка драила тряпкой «горку».

— Вот, например, возьмем вялотекущую шизофрению. Что это есть? А?

Я сел в кресло:

— Если человек бегает с топором или по потолку, то есть ведет себя грубо нелепо, я хочу сказать, то всем все ясно — сошел с ума. Но психиатры при этом видят определенные, специфические изменения личности. При вялотекущей шизофрении психиатры видят те же изменения личности, но такой человек может никогда не побежать по потолку, а искажаться совсем иначе. Стать мудреным поэтом, создавать всяческую «искаженку», иногда же, из-за алогичности мышления, делать открытия…

Я заметил, что моя лекция нравится только Николаю Николаевичу, который даже стал подкрадываться к креслу, следя за движениями голубой тетрадки.

— Нам кажется, что он бегает по потолку, а для него это пол, — изрек вдруг хозяин и сам, по-моему, удивился.

— Так он больной или нет? — не выдержала хозяйка.

— Эгоцентричность и сверхценность еще ничего не доказывают. Критерием может быть социальная полноценность, критерием может быть положительный эмоциональный фон…

— Я тебе говорила, — повернулась к мужу хозяйка, — у Марь Илиничны, — она показала тряпкой в окно, — есть экстрасенс знакомый у Сашки в Москве, да ты все: «У Васи, у Васи!» Вот те и Вася!

Галя исподлобья следила за лицом матери, Николай Николаевич — за тряпкой. Может быть, назревала агрессия?

— А эта… Тоня? Она бывала раньше у него? — спросил я.

— Тоня?! — (Агрессия становилась реальностью?). — Нечего ей тут делать! Не бывало тут никаких Тонь!

— Нет, бывало, — сказала Галя, — осенью заходила.

— Заходила, — кивнул хозяин, — чего ты, мать? Дружили вроде они.

— Ты, папина дочка, любишь язык распускать! Дружили! Вот и додружились! Чего от такого бешеного еще ждать?! — хозяйка задела стул, который чудом удержался, сбалансировав на одной ножке. — Ну хорошо! А если психиатр признает, что есть болезнь какая-то, что запускать ее нельзя, то он может хоть справочку такую дать?

— Направление в районный диспансер может дать.

— А там что?

— А там сами будут смотреть. Конечно, уж будут перестраховываться. Коллеги, как правило, друг другу доверяют.

— Вот! — торжественно констатировала хозяйка. — Пойдемте-ка, доктор, я вам одну вещь покажу.

Хозяин опять спрятался за газетой, поглядывая из-за нее на меня, словно сравнивая с портретом из рубрики «Внимание: розыск!»

Мы прошли в спальню, в зеленое царство рыжей женщины. Я не успел ничего рассмотреть. Хозяйка достала из-под подушки конверт.

— Напишите направление, — шепнула она и оскалилась, — здесь вам хватит! Петра надо лечить! А с теми я договорюсь!

Я спрятал руки за спину:

— Зачем вам это нужно?

— Он больной! Опасный! Люди услышат! Увидят!

— Что увидят?

— Безобразие всякое! Держите, держите!

— Нет! — сказал я гордо и зло и вернулся в гостиную.

Хозяин все сразу понял. Поднял взгляд к заветному потолку, почесывая в смущении ухо. Сейчас он был очень похож на кота, и Николай Николаевич не сводил с него глаз, ожидая дальнейших превращений.

— Не прошиблись бы вы, док, — сказал хозяин, — конечно, вы по знакомству, ответственности нет, но совесть! По-человечески-то! Вон мать слышала, грозилась одна тут у нас. Что будто бы Петр ее в голом виде сфотографировал и карточку на столб, мол, посреди деревни хотел повесить. Шантажист!

— Это он как вздумается! — хозяйка дышала за моей спиной. — Он и с нами может так!

— Тоже кого-нибудь сфотографировал? — обернулся я.

— От людей стыдно! Вот!

— Мне он показался человеком порядочным. Но — человеком страстей.

Галя смотрела на меня как-то туманно. Мне показалось, что сейчас она опять заплачет.

— Следующий автобус идет в двенадцать, — сказала хозяйка.

— Да, мне пора к нему.

Петр Васильевич открыл тут же, он явно ожидал меня. Смотрел на лестницу через мое плечо.

— Я прочитал.

— А? Это? Ну и что скажете? Психопатия?

— Надо наладить с ритмом. Вставить пейзажи, что ли… и (я собрался ошеломить его)… зачем вам понадобилось прятать ее одежду внизу?

Он провел по волосам изуродованной рукой и стряхнул «волоски».

— Нашли?

— И черт знает что подумали!

— Да уж. А что наговорили!

— Они думают, что вы ее убили. Там кровь.

— Краска там, — он смотрел в окно, — и они так не думают.

— Познакомили бы тогда. С Тоней.

— Зачем мне вас знакомить? К моей-то психопатии это не относится вроде? А с этими… давно у меня. Тамарка-то рада бы куда-нибудь меня запихать. А с Тонькиной одежой? Не хотела она здесь оставаться никак. Ну и раздел я ее к чертям! Здесь наверху она ее нашла бы. А там небось… Галка нашла? Точно!

Он опять заглянул в окно. Отсюда, как я себе представлял, видна была тропинка к шоссе.

— Покажите картину.

— Покажу, — согласился он, — пошли. И время быстрей пройдет.

Он открыл дверь. Ту, за которую уже давно, надо понимать, не проникали «нижние».

Большая комната показалась пустой и чистой. Стол у окна, три-четыре стула — рогатой кучей в углу и мольберт с картиной — лицом к стене. Со стен сверкали два-три натюрморта. Висело на крюке знаменитое «ружье шестнадцатого калибра» с очень мирным выражением заткнутых масляными тряпками стволов, но с тревожными огоньками медных гильз в кармашках патронташа. В том углу, куда стадом сбились стулья, я заметил еще картины. Собранные в толстую, растрепанную пачку, прислоненную к стене. Верхняя, боком поставленная картина (сидящая обнаженная), смотрелась сквозь ножки стульев словно кадр из репортажа об автокатастрофе. Улыбка женщины казалась знакомой.