Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Он ждет кого-то?

— То-то и дело. И давай, док, пошли к нему, а то там… не дай бог…

Мы застали «старика» вроде бы в той же позе.

Все было по-прежнему, но лестница стонала.

Нарастал сквозняк.

Приоткрылась дверь. Пальто на вешалке взмахнуло рукавами.

А я начинал догадываться, кого мы сейчас увидим.

Дверь пропустила бородача в очках, тут же их снявшего, обнажив физиономию доброй обезьяны с лохматыми бровями и клоунской улыбкой.

Оглядев нас, «обезьяна» прыснула:

— Я же тут на той неделе… а какой-то, на кота похожий: «Нет! Точильщиков не живет!» А?!

Бородач скинул шубу и размотал шарф:

— Теплеет климат-то! Потекло!.. Который? Так: вы (это он про меня?) молоды для трагедий и рожа у вас, извините, не художественная. Нет-нет! И не надейтесь! А! Вы натурщица! Фигура! (Тоня подбоченилась, смеясь.) А! Вы! Вот вы! Качает! От страха качает! — Он стал подходить и совать ледяную руку:

— Иван Акиндиныч!

— Чаю? — смеясь, спросила Тоня.

— Потом — обязательно! Где этот ваш шедевр? Чай оставим для дискуссии… мне было обещано нечто поразительное! А я допускаю, представьте, допускаю, что клад можно найти практически везде. Разве нет?

«Старик» постоял перед бородачом, разведя руки ладонями вперед возле своих бедер, словно показывая, что в руках у него ничего нет и он полностью безоружен, потом круто повернулся, крупно шагая, отправился к картине (я заметил, что он утерял хромоту) и развернул картину лицом к нам.

Я увидел яркое, молодое тело. Тоня стояла на картине так, как стояла бы одна перед зеркалом, и даже взгляд ее (если бы она смотрела на свое отражение) был как раз такой: верно все оценивающий, вполне удовлетворенный тем, что отражено, что дано на счастье природой. И естественными и необходимыми становились подчеркивающие эту бесспорную красоту — легкий «надлом» в талии, начатое движение руки к пряди над бровью, тронувшая губы и глаза насмешка — уверенное сознание своего всевластия…

Больше-то я ничего не увидел, потому что бородач заслонил все лохматой головой и стал то снимать, то надевать очки, то упираясь в картину бородой, то внезапно отскакивая:

— А-ля прима? А ничего! Честно! Вы понимаете… Зину Серебрякову… да? Знаете? Уж она-то свою женскую силу знает! И здесь!.. Очень честно, очень это взято — красота! И техника! Так легко, так просто! Кокетства, дешевки вовсе нет! Ни следа! Ну ты, мать-природа! Только так и скажешь!..

Он наконец выпрямился и оглядел комнату:

— И вот то! Отлично у вас идет, коллега! А вон там! Слушайте! А вон там! Что же так небрежно?! Ну-ка! Давайте, давайте ее оттуда!

Я увидел глаза «старика» и увидел, как шагнула поспешно Тоня, словно пытаясь заслонять от бородача картину за стульями.

— Давайте, давайте!

— Даем, даем, — без всякой интонации сказал «старик», хромая, поплелся в угол, оттащил за «рога» сцепившиеся стулья, выпростал картину с Тамарой. Перевернул. Я подумал тут, что он мог бы спрятать ее подальше. Но ведь не спрятал.

Тамара, молодая, спокойная, сидела, бросив небрежно руки на колени и глядя нам в глаза. Взгляд ее был умен, изменчив, всепроникающ… словом, она была совершенно живой!..

Однажды в гостях я листал альбом, посвященный истории костюма (Гольбейн и Ренуар, Энгр и Мемлинг), и вдруг встретился взглядом с кем-то. Я опять сдавил и выпустил затем на волю пачку слившихся в серое полукружие страниц. Мелькнули букли, кружева и меха и опять — тот взгляд, заставивший отшатнуться. Потом я медленно, осторожно, даже почти со страхом, нащупал ту, сто сорок девятую страницу. Она смотрела. Мудро, чуть грустно, иногда — лукаво, и готовы были вздрогнуть и раскрыться, а иногда насмешливо изгибались шершавые, сухие, казалось, губы…

«La belle Ferronnière». Авторство оспаривалось. Для меня же не было вопросов. Это мог быть только Он — Леонардо…

— Но… эту тоже вы написали?!

— Я, — сказал «старик».

— Да-да, конечно! Тоже вы… но… Бывает же! Что?! Никто не понимает?! — бородач оглядывал нас по очереди. — Вы что?! Вы не видите?!

Он ходил вокруг картины, сунув ее на мольберт поверх той, убитой им Тони, касался короткими, ласковыми жестами то плеча «старика», то подрамника, и движение его манжет напоминало кружение бабочек вокруг букета.

«Старик» же глядел вниз, заглядывал в свой портсигар, в котором уминал сигареты, давя их как клопов.

— Да, — кивнул он, — эта пойдет!

— Пойдет! — бородач махнул в окно. — Нет ей смерти! Хоть…

— Хоть милиционера с наганом ставь, — кивал «старик».

— А вы уезжайте, — шепнула мне Тоня, — не надо на него такого смотреть. Я уж потом его… скажу, мол, опять встану, будем работать… я знаю… дите малое…

— Может, не надо сжигать? Спрятать, отдать?

— Нет. От них не спрячешь. Да и вообще ее не спрячешь. Видите же.

На лестнице я наткнулся на Галю с Николаем Николаевичем на руках.

— Вы уезжаете?

— Да. Сложные вы люди, но пока не спятили. Все даже очень здоровые. Эмоционально адекватные. Способные, даже слишком. Пошли-ка!

Мы стали спускаться по лестнице. Николай Николаевич висел у Гали на локте кольцом — здоровенный, как автопокрышка.

— Вы уезжаете. А как же ужинать?

— Нет. Внизу не до меня. Наверху — и подавно.

— Вы уезжаете… а как мне быть?

Она приостановилась.

И вдруг провела рукой по волосам и отряхнула пальцы. Свет падал на ее лицо сверху и сбоку, делая черты резче и «взрослее».

Я не понимал теперь, как раньше не догадался, чья она дочь. И заодно получил сейчас еще одно доказательство давнего наблюдения, что по наследству передаются не только черты лица, но и «моторика», то есть жесты, мимика…

— Эмоционально здоровые, — повторил я зачем-то, — в этом критерий!

— Это я знаю, — кивнула Галя, — просто художникам всех жалко, да? А… моя мама все равно самая лучшая!..

Мы спустились в сени. Мои куртка и шапка оказались тут: нижние не слишком хотели меня видеть.

— Петр Васильевич пусть себе работает. Он без этого жить не сможет, не надо ему мешать. Никому он не сделает вреда.

— Я знаю.

— А у тебя есть способности. Рисуй! Все подряд, с натуры, честно! Не выпендривайся, не манерничай! Это, все такое, слишком легкое — пыль в глаза. Помни еще, что надо очень любить то, что ты пишешь. Пусть это хоть вилка, хоть чашка, хоть дерево. И всегда будь доброй к тем, для кого пишешь. Ты помогаешь им любить мир и самих себя…

— Это все я знаю.

— Конечно. Но… вот я сегодня нашел в этом критерий. Вроде тоже знал, а заново нашел. Вот такие дела получились…

Николай Николаевич, едва я сунул ноги в башмаки, стал рваться из Галиных рук.

— Да это же его ботинки! Ты что? Ладно тебе! Он их, может, когда-нибудь еще тебе привезет?

Я открыл дверь.

Загорались первые огни далеко внизу, в сумрачной долине. Долетали тонкие крики с катка. Цепочка следов, налитых темной водой, осталась за оградой. Там, где были недавно «Охотники на снегу»?