Андрей Фёдоров - Желтый караван

Кровать оказалась жесткой и не скрипела. Виден стал только верхний край окна: рама, словно намазанная фосфором, полоска стекла, точно паутиной затянутая лунным светом. На потолке я обнаружил опаловую виноградину стеклянного абажура с четким отражением маленького косого окошка.

Я думал, что в деревенском доме по ночам скрипят половицы, шуршат под полом мыши, поет сверчок. Но, наверное, так бывает в старом доме, где живут очень долго.

В городе вы слышите глубокой ночью метро в глубинах земли. Иногда возникает шорох шин под окном. Загудит вода в трубах за пять этажей отсюда. Пронесется шорох от включившегося холодильника, пролетит за окном неразборчивый шепот веток. Ночь бежит слабо и редко звуча, вдруг прерываясь воплем ранней электрички. В этом доме я слышал только звон крови в ушах, удаляясь в сон. Глаза еще были открыты, и в косом окошке на абажуре я угадывал тонкую вязь сада, молочное пятнышко поля. Кладбище за полем слилось в короткую светлую черту. Слились в черту и небо, и могилы, и те… кто там недавно оказался-то? Пал Палыч. Учитель…

Я уловил движение.

Словно сдвинулась яблоня в саду.

Я не шевельнулся. Только вытаращился.

Одна из яблонь в саду двигалась. Тень ползла по окошку на абажуре, а затем какое-то движение, тихое и неопределенное, возникло и в комнате. Потолок, скупо освещенный неживым светом, чуть потемнел на миг.

Я рывком сел.

Весь пол под окном был покрыт лунным светом.

Я услышал шаги. Вспомнил, что видел из окна след, призрак похороненной метелью дороги, уходившей через сад к кладбищу. Слабые, как звук от падения листьев на жестяную крышу, шаги эти приблизились, и показалось, что и окна коснулась иссохшая рука и будто тень от клочка тумана пронеслась по комнате. Потом все исчезло, а я сидел и вертел головой, и лунный свет лежал у самой кровати — разлинованный щелями половиц, небрежно брошенный на пол лист рукописи гигантов, покрытый неведомыми мрачными знаками которые начертали в ночь луна и сад.

Я ждал и услышал шаги снова. Вытянулся, прижался ухом к ледяной спинке кровати. В ухо проникла звучащая на одной низкой ноте пустота дома, и тут же возникли ритмичные удары. Колокол? Маятник? Прозвучал короткий, жалкий вой, оборванный железным ударом. Молчание. Я чуть не раздавил ухо о раму. Опустил голову на подушку.

«Покойников не бывает, — думал я бессвязно, — в смысле ходячих покойников не бывает. А щеколда на двери вроде бы крепкая? …Не! Сплошная уголовщина!»

Видно, этот вывод успокоил меня окончательно.

После зловещей лунной ночи медленно наступил серый рассвет. С каплями на стеклах, с южным сырым ветром. Мне долго казалось, что, кроме моих осторожных шагов и шороха моей одежды, в доме нет звуков. В окно я видел, что дорога, которая ночью вела прямиком на кладбище, почему-то исчезла, и от ночного гостя тоже не осталось следов.

Наконец я услышал шепот Гали за дверью:

— Да ты что?! Разве можно так стулья драть?! Они же тебя выгонят! И где же ты тогда будешь жить?

Я приоткрыл дверь. Галя сидела на корточках перед Николаем Николаевичем, который пытался лапой зацепить кружева ночной рубашки, торчавшей из-под Галиного халата.

— Вот лунатик чертов! — она выпрямилась. — Привет! Ну и как?

— Кое-что было.

Я увидел близко ее ошеломленные глаза и веснушки на скулах:

— Кто?! С кладбища шел?! И к нам в дом?! Туда?!

— Вроде бы. Но я, его не разглядел. А кто это, как думаешь?

— Я два раза видела! Ужас! Страшная, белая такая фигурка! Маленькая! Прозрачная!

Мы говорили шепотом. За стеной слышался храп хозяина.

— Прозрачная? Вот это ты врешь! А еще книжек столько прочитала.

— А может, я про привидения люблю!.. Ой, я помню, мы все привидение видели! Это в детстве… у нас тогда одна бабуля померла, Костецкая. А мы потом с девчонками вечером смотрим, а у них на трубе белое сидит! Представляешь?! Ужас! И на второй вечер! Боя-а-лись!

— И что же оказалось?

Она поскучнела:

— Оказалось! Оказалось, что это у них крыша худая. Свет из щели — на трубу. «Зайчик» такой на трубе сидел.

Развела руками, разочарованно вздохнула, смешно подняв одну бровь. Через мой локоть посмотрела (не утерпела-таки!) на свой натюрморт.

— Да. У тебя есть способности. Надо только очень много писать.

— Это я так. Проба. Уж вы скажете! Некогда вообще-то. В десятом столько задают! Вот. Да вы идите пока в сени, умывайтесь.

Я вошел в сени, а Николай Николаевич понесся впереди и, наткнувшись на мои башмаки, вынесенные за дверь хозяйкой, замер. Возвращаясь от умывальника, я застал его в той же позе: зажмурившись, он, прижав уши и открыв рот, нюхал башмаки.

— Что, потасик, обалденный запах? — Галя вышла навстречу с полотенцем для меня. — Он и цветы так же нюхает, — утешила она, — сядет и нюхает. И балдеет.

Она заметила, что я посмотрел на верх лестницы, на дверь.

— Что? Петра Васильевича они хотят часов в десять пригласить сюда, мол, с деверем познакомить. Или с кузеном. Он сюда придет… если я попрошу. А вы хотите в виде кузена?

— Да нет. Не хочу пока быть ни деверем, ни зятем.

Она опять прикусила губу и опять смешно подняла бровь. Кажется, покраснела. В полумраке трудно было разглядеть.

— А тогда… вы вот сейчас, пока они спят, поднимитесь к нему. Ничего. Он рано встает. Он уже ходит я слышала.

— И ты думаешь, ничего?

— А я тут буду у лесенки стоять. Если что.

Я вспомнил, как только что, этой осенью участковый психиатр нашего района навестил больного на дому. Бредовой больной открыл дверь и выстрелил в упор из двустволки…

Наступило молчание. Николай Николаич громко почесал задней лапой затылок.

— Ясненько, — сказала Галя, — там уже кто-то заворочался у нас…

Тут я вдруг пожал плечами и стал подниматься по лестнице.

Я слишком громко постучал в страшную дверь.

Приблизились шаркающие шаги. Сбросили крюк, заелозивший по двери.

Сумасшедший хозяин мансарды стоял предо мной.

Поразило его несходство с братьями: худой. Впалые щеки. Тонкий, длинный нос. Иной, острый, беспокоящий взгляд.

— Я психиатр, — брякнул я сразу, — друг вашего брата Василия. Он просил меня приехать.

— А где сам? Пока в городе.

— Жаль. Поговорили бы по душам.

— Я приехал по его просьбе.

— Вон, — кивнул вниз сумасшедший, — по чьей просьбе.

У лестницы уже стояли оба Галиных родителя. Николай Николаевич делал на ведре стойку как собачонка. Он-то был в восторге.

— Заходите, — усмехнулся сумасшедший, — что же с вами поделаешь? И ты, Галка?

— Нет! — звонко ответила снизу Галя. — Этот врач хороший! Ты его… — Голос ее отсекла дверь. Может быть, дальше следовало: «не убивай»?

— Там посмотрим, — пообещал сумасшедший, — садитесь тут, курите. Поить, кормить не буду. Там (кивок в пол) они уж постараются. Толстые.