Любовь Шапиро - Я люблю дышать и только

— Ты не огорчай Киру. Пусть думает, что кукла упала случайно.

Я сказала хорошо, но после пожалела, потому что подумала, что достанется мне. Но слово я уже дала. Вот и вся история, — Варя испуганно смотрела на меня.

— Ты все правильно сделала. Теперь это уж тем более не имеет значение.

На самом деле, я страшно пожалела, что тогда Варька не открыла мне тайну прихода Саши. Что могло довести тихоню младшую сестру так взбунтоваться и разбить любимую бабушкину куклу. Ворваться в чужой дом и устроить погром в отсутствии хозяйки. Что Саня хотела рассказать мне, чем поделиться. Может, я могла ей помочь или это просто был жест отчаяния. Теперь уж не узнать.

Странное происшествие, случившееся несколько лет назад, навело меня на мысль пойти к Петру Игнатьевичу, который остался один и по-моему не заметил постепенного исчезновения из квартиры и из жизни по очереди всех, кто окружал его. Осталась одна Фрося — домработница, которая появилась в доме вместе с молодой «А.В.».

Фрося вырастила по очереди всех членов семьи Дашковых, была советницей Александры Валентиновны. Если Фрося фырчала, что платье «глупое» (она всегда давала странные, не типичные эпитеты многим вещам), то «А.В.» его не надевала, отдавала «в люди». Фрося продолжала ворчать, что где ж найти таких чудаков, кто станет носить этот срам. Срамом могло называться и вечернее роскошное платье, и даже костюм, сшитый специально для спектакля. Тогда сценическая одежда переделывалась. Художники по костюмам ненавидели Фросю лютой ненавистью, но открыть рот и возразить почему-то боялись, что страшно веселило меня. У простой деревенской домработницы был идеальный природный вкус. Она и нас гоняла, и мы слушались. Но главное ее качество — Фрося умела выразительно молчать. Мы часто старались угадать по ее лицу, что происходит в семье Дашковых и что следует говорить, а о чем лучше промолчать. Очень редко мы догадывались, и тогда Фрося морщила радостно лицо, и оно превращалось в маску Вячеслава Полунина в миниатюре «Ася-ся».

Я так долго размышляю о Фросе, потому что именно ее красноречивое молчание могло много разъяснить мне, если она захочет открывать дверь вообще и говорить со мной.

Рассчитывать на откровенность Петра Игнатьевича было почти бесполезно. Он жил своими учеными интересами и мало, что замечал. Его главной мечтой было полное одиночество. Главное, чтобы к нему не обращались и не теребили. Он скрывался в недрах кабинета, шмыгая в щелку как мышь, оглядываясь в надежде, что никто не заметил его прихода или редкого передвижения по квартире.

С такими малоперспективными мыслями и надеждами я шла в дом напротив. Задрав голову наверх, я увидела, что большая люстра горит полностью и во всех комнатах зажжены лампы, как когда-то, когда все были живы. Не знаю, так было каждый вечер или только сегодня. Может, сегодня какая-то дата? А я забыла. Я тихо поднялась на пятый этаж, почему-то не воспользовавшись лифтом, то ли боясь, что услышат мои шаги (в доме была потрясающая акустика), то ли трепетала, что расплескаю вопросы, которые несу бережно в осиротевшую семью Дашковых.

Я приготовила приветливую улыбку, перемешав ее с жалостливым выражением глаз, и позвонила. Дверь долго не открывали. Я решила, что Фрося заснула, а Петр Игнатьевич никогда не открывал дверь. В его кабинете и слышно было плохо. Комната находилась в самом дальнем конце коридора квартиры. Да и не умел он приветствовать бесконечных гостей, посещавших его мать.

Я уже решила повернуть назад. Вдруг за спиной услышала тихий, но с баритональной насыщенностью шепот.

— Вы ко мне? — проходите.

Дверь раскрылась широко, и меня залил привычный яркий свет всех ламп дома Дашковых. Запах сладких тяжелых духов «А.В.», смешанных с горьковатыми и лёгкими Алисиными накинулся на меня и чуть не сшиб с ног. Мне захотелось уйти, так больно и остро резануло в душе. Все компоненты, которые встретили меня в любимой квартире, напомнили ту жизнь, когда все были живы и веселы. Моя собственная двадцатилетнее путешествие с Артёмом тоже вспомнилось, и мои ноги подкосились от полного бессилия и беспомощности.

— Вы же Кира? Я правильно помню, — с мягкой улыбкой спросил Петр Игнатьевич.

— А где Фрося, — задала первый, пришедший мне в голову вопрос.

— Вам Фросеньку. — разочарованно спросил хозяин дома.

— Нет. Нет, — я схватила Петра Игнатьевича за руку, чтобы он не ушел к себе и в себя. Я не ожидала вас увидеть. Если честно, — неловко засмеялась я, видела вас раз или два в жизни. Вы всегда были заняты.

— Да? Вам так мама объясняла мое заключение в дальнем запыленном углу квартиры. Можно и так относиться к ее приказу.

— Я не поняла, — мы уже стояли в большом холле, где по-прежнему висел портрет Великой и нарисованные специально вручную плакаты с несравненной Алисой. Манера написания афиш были в стиле начала века. Точно даже нельзя сказать какого столетия. Наверное, когда жили Олимпийские Боги. Мне стало смешно. Я вспомнила, что когда «А.В.» их заказала и повесила, то мы все пришли в ужас. Нет, художественная работа была выполнена со вкусом и по гамме красок и по исполнению композиции, но Алиса, на этих холстах стояла на таком пьедестале, как Иисус Христос в Мексике. Недосягаемая и несравненная Богиня.

— Посидите со мной, мне так одиноко и страшно здесь. А сменить эту квартиру я не смею. Фрося умрет. Она же у нас главный хранитель оставшихся традиций и воспоминаний.

— Вам не напоминает все это, — я обвела рукой квартиру, дом с приведениями?

— И что? Какое все это имеет теперь значение. — Петр Игнатьевич шел тихими шагами, почти на цыпочках, как и тогда в нашей далекой юности.

— Петр Игнатьевич, не хочу вас отвлекать надолго. Меня интересует, как бы это правильно сформулировать, — я замолкла, слова застряли в горле.

— Говорите, теперь уж тайн нет. Все тайны они унесли с собой, — он отвернулся к буфету с зеркалом, и в нем отразилось жесткое, решительное лицо с горящими глазами. — Мои девочки прятались от нашего «генералиссимуса». Мы все боялись не выполнить ее приказа. Сейчас часто сижу и думаю — почему?

— Может, «А.В.» хотела от вас именно то, на что вы были способны, но боялись делать шаги самостоятельно. Почему вы не стали певцом? Мне показалось, что у вас красивый тембр.

— Мама меня не очень жаловала. Я был похож на отца. История их «теплых» отношений вам известна?…

Я кивнула головой и, затаив дыхание, стала слушать дальше.

…так что я почти сразу был сдан на руки Фросе. Она и стала моей мамой. Ей я жаловался и плакал в фартук. Она единственная, кто мог хоть как-то возражать «А.В.». Однажды, она пришла к матери и сказала, что надо бы меня отдать в музыкальную школу. Я часто, когда никого не было дома, садился за рояль и подбирал мелодии и даже сочинял. Когда у меня установился голос после мутации, то выяснилось, что у меня хороший, конечно, не поставленный, но сильный голос. За таким приятным занятием меня в один «прекрасный» день меня застала «А.В.».