Станислав Родионов - Криминальный талант [сборник]

На пороге стоял мужчина в ярко-белом, как сахар на изломе, ворсистом халате. Видимо, пока я оглаживал да поглаживал портфель, дверь открылась бесшумно.

— Вам кого? — спросил он удивительно глубоким и приятным голосом, который располагал к нему сразу и бездумно.

— Мирона Яковлевича Смиритского.

— Слушаю вас…

С годами я стал подозревать, что дьявол существует. Захожу, к примеру, в булочную и вижу горелую буханку; знаю, брать ее нельзя, тем более что рядом полно хлеба нормального, — моя рука описывает дьявольскую дугу и берет эту самую горелую буханку. Вхожу в электричку и замечаю пьяненького мужичка; не терплю их, полно свободных мест — мои ноги выделывают дьявольские кренделя и усаживают меня с пьяным. Беседую с заведомым дураком, хорошо зная: говорить ему о глупости что пытаться перекричать реактивный двигатель, — нет же, непременно вверну какую-нибудь сентенцию типа «лучше потерять с умным, чем найти с дураком». Водит меня дьявол, водит.

Казалось бы, надо Смиритскому представиться, показать удостоверение, объяснить цель прихода и потом допросить. Но дьявол подвернувшейся возможности не упустил. Хотя при чем тут дьявол, коли я убежден в бесперспективности расследования? Можно и пренебречь формальностями.

— Мирон Яковлевич, нужна ваша помощь…

— Как меня нашли?

— Адрес дал один человек, но просил его не упоминать.

— Входите.

Мы миновали сумрачную переднюю и попали в комнату, в которой много чего было, но казалось, что ничего нет. Из-за стола. Он находился посреди, в некоем геометрическом центре, где все сходится и откуда все расходится. Его можно было бы назвать прямоугольным, ибо стол слегка вытянулся, но прямых углов не выходило, потому что длинные бока закруглялись дугами; короткие же легли параллельно. Впрочем, удивляла не только форма стола и его царственное положение, но и белизна — пластик, что ли такой? — и хирургическая чистота; удивлял торшер, нависший над столом странным овальным, тоже белым, абажуром, как вытяжка над плитой; удивляли два кресла, чем-то походившие на зубоврачебные. Друг против друга, разделяемые столом.

— Мне, видимо, надо представиться…

— Не обязательно, — почти ласково заверил Смиритский.

— Хотя бы имя, возраст…

— Узнаю без вашей помощи.

— Как? — не удержался я от любопытства.

— Взглядом. Да вы садитесь.

Сев, я оценил функциональность этого комплекса. Белая столешница, белый свет торшера, белый халат… И в этом белом, как бог в центре мироздания, черные глаза Смиритского, уже препарирующие меня. Я понял, что попал под микроскоп, под электронный…

Минута прошла, вторая… Смиритский молча жег меня взглядом. Разумеется, на своей работе я привык ко взглядам. Преступнички так сматривали, что у меня стучало в висках и хотелось заслониться. Взгляд Мирона Яковлевича был иным, без ненависти и недоброжелательности, но возникало дикое ощущение, будто в тебя вползает что-то темное, скользкое и бесконечное.

— Вам лет пятьдесят, — наконец заговорил Смиритский. Это нетрудно определить по моему лицу.

— Женаты, имеете одного или двух детей.

Большинство людей женаты и большинство имеет одного-двух детей.

— Занимаетесь интеллектуальной работой.

Ну, это по очкам и портфелю.

— Не курите, не пьете, много читаете и пишите, спите плохо…

Шерлок Холмс угадывал больше.

— Любите чай, — заключил он исследование.

Я удивился, пробуя этого не показать. Неужели любовь к чаю тоже пишется на лице? Или я желтею.

Взгляд Смиритского стал другим, менее заползающим и более снисходительным. Я не мог понять, откуда, в сущности, этот взгляд берется: узкий разрез глаз, почти щелочки. Широкое белое лицо с длинным носом, слегка обвислые щеки, мясистый подбородок, лысая сфера черепа — все крупно и заметно, и, казалось бы, это должно останавливать внимание человека; нет же, притягивают щелочки глаз, точно темные пещерки на солнечном побережье.

— Что это у вас? — спросил Мирон Яковлевич.

— А что у меня? — проследил я его взгляд.

Смиритский смотрел на мой указательный палец правой руки. Не знаю уж сколько лет — может быть, всегда — на суставном сгибе бурел маленький нарост. То ли родинка, то ли бородавочка, то ли жировик. Не мешал.

— Хотите, уберу его? — предложил Смиритский.

— Хирургически?

Он усмехнулся и жестом попросил протянуть руку. Я положил се посреди стола под хирургически яркий свет. Эластичные пальцы легли на мою кожу, как прохладная резина. Ну, да, тропические лианы. Сколько они лежали? Минуту, не больше. Смиритский снял руку. Я торопливо убрал свою и глянул на родинку — в ней ничего не убыло.

— Дня через три исчезнет.

— Вы ее… чем?

— Биополем.

— Сожгли?

— Она ассимилируется.

На всякий случай я подул на нее. Смиритский улыбнулся снисходительно, как от непонятливости ребенка.

— Итак, что вас привело?

— Мирон Яковлевич, жизнь все усложняется. Пестициды, нитраты, парниковый эффект, радиация… У меня жена и взрослая дочь. Не хотелось бы встретить роковую минуту…

— Говорите прямо.

— Хочу знать день своей смерти, — сказал я прямо, тут же испугавшись.

Думаю, что знать этою никто не хочет; думаю, что в глубине души каждый человек надеется жить вечно. Например, свое вечножитие я обосновал логически. Человек — существо крайне хрупкое. Родился беспомощным и беззащитным… Выживу ли? Прожил год, два, три… Но если прожил пятьдесят лет то уж дальше наверняка со мной ничего не случится.

— А не боитесь? — вроде бы усмехнулся Смиритский.

— Чего?

— Как предреку смерть, скажем, через неделю…

— Правда есть правда.

— Для этого потребуется специальный сеанс.

— Я готов.

— Завтра сможете?

— Во сколько?

— В десять часов утра.

Завтра в десять часов утра он должен быть у меня в кабинете. Или повестку не получил? Впрочем, я же пришел допросить его сегодня.

Полный лысый человек в белоснежном халате, его вползающий взгляд, больничный стол, дикий разговор о смерти… Этот приход сюда вдруг показался мне глупейшей авантюрой. Происками дьявола. А хорошо иметь своего личного дьявола, на которого можно все валить.

Мы помолчали. Теперь я не мог ни с того ни с сего козырнуть удостоверением и заявить, что, мол, это была шутка, гражданин Смиритский, давайте-ка я вас допрошу…

— Мирон Яковлевич, разрешите мне еще раз все взвесить.

— Пожалуйста.

Уже в передней меня надоумило спросить:

— Сколько я вам должен за родинку?

— Сергей Георгиевич, со следователей прокуратуры денег не беру.

В молодости меня одолевала невероятная стеснительность. Она выражалась прежде всего физиологически: я краснел, потел, сморкался и молол чепуху. Думаю, что из-за этого упустил много возможностей и потерял многих друзей. Впрочем, чего стоят друзья, которым не нравится стеснительный человек?