Елена Арсеньева - Имидж старой девы

«Так ведь это я на Блошином рынке! Я попала-таки на него!» – доезжает до меня наконец, и начинается блужданье по улицам этого города чудес. Домишки – вовсе не домишки, а что-то типа гаражей или даже фургонов, снятых с колес и поставленных на землю. Это лавки антикваров! Некоторые, конечно, язык не поворачивается назвать иначе как лавками старьевщиков… А впрочем, что такое антиквар, как не продавец всякого старья? Но слово «древность» звучит куда как благозвучней!

Сначала я останавливаюсь около каждой лавки, рассматриваю все досконально, млея от восторга… но уже совсем скоро просто брожу бесцельно с улицы на улицу, потому что здесь, как в музее, мгновенно устаешь и теряешь всякое соображение. Ни взгляд, ни разум уже не воспринимает изобилия окружающей красоты, но оторваться от нее невозможно. В отличие от выхолощенной музейной роскоши, сокровища Блошиного рынка одушевлены, в них живет неумирающий дух прошлого, ведь с каждой вещью была связана чья-то жизнь, и аромат этих угасших жизней так и реет над рынком, словно шелестящий, шелковый запах иммортелей, различимый лишь самым тонким чутьем…

Иммортели, между прочим, это то же, что бессмертники. Но какое слово! Фантастика, что за слово! Жуть и очарование.

Вот в этой смеси несочетаемых состояний я и пребываю, пока брожу по Марше-о-Вернэзон. Оказывается, это только один из рынков, составляющих весь огромный Марше-о-Пюс. Еще я видела Marché aux Dauphine, Марше-о-Дофин, но он мне не понравился, там все как-то по-музейному выхолощено. Интересны только книжные развалы и россыпи гравюр и рисунков, но скоро я снова возвращаюсь на очаровательный Марше-о-Вернэзон и брожу по нему среди множества посетителей. Все движутся медленно, нога за ногу, у всех осоловелые глаза и отрешенное выражение лица. Наверное, и я выгляжу так же, сумасшедше-сомнамбулически.

Вдруг различаю позади себя какое-то монотонное бурчание. Настойчивое, как жужжанье осенней мухи.

Прислушиваюсь. Различаю только отдельные слова:

– Красота… не могу… умереть можно… нет, это просто невыносимо… я хочу, хочу ее…

У меня холодеет спина. Помню, вот так же однажды шла по аллейке Театрального сквера в Нижнем, а сзади пристроился какой-то придурок, страдающий от вынужденного воздержания. Он бормотал всякие кретинские словечки вроде этих, а сам в то время… ну, вы понимаете. Я тогда была девушка совсем молодая и невинная не только телом, но и душой: взяла, дура, да и обернулась. Увиденного мне надолго хватило! Именно тогда моя робость перед мужчинами превратилась в настоящую фобию. Треклятая близняшка уверяла, что вышибить этот клин можно только таким же клином. Ну, ей виднее, она у нас в деле вышибания клиньев большо-ой специалист! В смысле, большая специалистка.

Как всегда, при воспоминании о сестрице с ее воинствующий сексапильностью настроение у меня портится. Да еще этот недотраханный эксгибиционист в кильватере все бормочет да бормочет про свои знойные чувства!

«Сейчас как обернусь! – мысленно стращаю я себя. – И если что-нибудь увижу… позову людей, вот что! Вот этих антикваров и покупателей. Ка-ак заору!»

Раз, два, три!

Резко оборачиваюсь.

Эксгибиционист дефилирует мимо с отрешенным выражением лица. Одежда на нем вся застегнута – сверху донизу и снизу доверху. В руках – не то, что вы могли подумать, а мобильный телефон. И этот сладострастный шепот адресован человеку, который находится, по-старинному выражаясь, на другом конце провода. И тут, когда в ушах у меня больше не шумит со страху, я способна расслышать, что все эпитеты и вздохи адресованы… россыпям антиквариата, а вовсе не унылой женщине с растрепанными волосами, в потертой кожаной куртке, джинсах и кроссовках.

Это картины для него – красота! Это при виде вон того гобелена он готов умереть! Это ему просто невыносимо видеть целую выставку стульев в готическом стиле, с плетеными спинками. Это он хочет вот эту скатерть, отороченную сказочным валансьенским кружевом!

Да… налицо клиническая картина сексуальных фантазий старой девы. У кого что болит, тот про то и говорит. Мы имеем не недотраханного маньяка, а аналогичную маньячку. Плохо дело, голубушка! Странно, что ты не заподозрила в сексуальных домогательствах того галантного месье, который спасал тебя от разбушевавшейся газеты, и не надавала ему по физиономии – за доброту душевную и рыцарские чувства.

Чтобы немного успокоиться, принимаюсь разглядывать фонтан, воздвигнутый на крошечном пространстве между тремя лавками. Самый настоящий фонтан: его раковина вся изъедена временем, да и мраморный амурчик, обнимающий дельфина, из пасти которого должна струиться вода, уже изрядно замшел.

– А фонтан продается, интересно знать? – произносит позади меня капризный женский голос. Не сразу соображаю, что говорят по-русски. Вот те на, русские на Блошином рынке! Хотя что особенного? В Париже сейчас множество соотечественников, почему бы кому-нибудь не забрести в это экзотическое местечко? Опять же, многие русские уже имеют собственность во Франции, виллы, то да се. И если у человека есть лишние деньги, он имеет полное право обставить свое жилье утонченным антиквариатом. Я бы, к примеру, так и поступила, разбогатей посерьезней и решив навсегда остаться во Франции. Великодушие Элинор дает мне возможность жить без проблем, но отнюдь не предаваться излишествам! А эта дама, которая хотела бы купить фонтан, что она собой представляет, интересно?

Оборачиваюсь, делая вид, что разглядываю настоящие рыцарские доспехи, выставленные у дверей ближней лавки. Какие-то они мелкие, на мой взгляд. На мальчика-подростка… А впрочем, когда носили такие доспехи, в четырнадцатом, ну, в пятнадцатом веке? Я где-то читала, что в ту пору люди были куда ниже ростом, чем наши современники. Да и в девятнадцатом веке они не отличались высотой. Так что это не Пушкин был малорослым – это Наталья Николаевна при своих 172 сантиметрах была по меркам тех времен сущая дылда. У меня, кстати, тот же рост, но это все, что роднит нас с красавицей Гончаровой. Однако двум рашен вумен, которых заинтересовал фонтан, что я, что прекрасная Натали показались бы девочками из младшей группы детсада. Они-то обе – не меньше 180 сантиметров ростом, две изумительно красивые, хоть и слегка потертые дамы. Нет, не временем тронутые – каждая не старше, а возможно, и младше меня, – но лежит на них некий лоск… словно на захватанной руками вещи. А впрочем, это я от зависти. Они обалденно хороши собой, особенно брюнетка: точеное большеглазое лицо, причудливые локоны, что-то андрогинное, бесполое, вернее, двуполое в чертах, как у Боттичеллиевых ангелов, – и в то же время веет от нее такой всепобедительной женственностью, что хозяин лавки, охраняемой доспехами, чуть ли не поклон отвешивает красавице.