Елена Арсеньева - Помоги другим умереть

Женя шарахнулась в сторону, сообразив, что медвежонок катится так легко потому, что они оказались на склоне.

Склон становился все круче, Женя неслась вниз огромными прыжками, и ей казалось, что медведица уже дышит за спиной, занося над затылком когтистую лапу…

Ноги подкосились, упала, прокатилась кубарем, прикрывая голову локтем; вскочила, не сразу осознав, что лес кончился, впереди расстилается галечная отмель, а за ней играет под солнцем, серебрится неширокая река.

«Река в тайге – это жизнь… Если кто заблудился, он стремится выйти к реке, потому что она приведет к людям».

Река в тайге – это жизнь, но до этой жизни еще надо добежать!

Она ринулась по отмели. Ноги разъезжались, не слушались, а сзади приближался грохот гальки, разбрасываемой сильными, ритмичными прыжками зверя.

Оглянулась – и ноги подкосились: медведица была совсем близко. Женя поскользнулась, плюхнулась, запаленно дыша широко открытым ртом, сгребла в пригоршню камни, швырнула бестолково, заелозила, пытаясь отползти.

И тут ударил выстрел – пуля чиркнула по камню, выбила искру совсем рядом с Женей. И еще, еще выстрел…

Похоже, медведица очень хорошо знала, что это такое, потому что мгновенно развернулась и рысью понеслась в тайгу. Теперь медвежата не поспевали за ней, и она то и дело швыряла вперед лапой то одного, то другого, так что перед ней непрерывно катились два больших черных шара.

Женя недоверчиво смотрела вслед.

Громкий треск гальки под чьими-то быстрыми шагами заставил ее обернуться. И тотчас она вскочила, ринулась вперед на подгибающихся ногах – и забилась, зашлась в рыданиях, стиснутая крепкими объятиями Олега.

Он ничего не говорил, только глубоко вздыхал, все сильнее прижимая ее к себе, прильнув щекой к макушке.

Женя мгновенно обессилела от счастья, от облегчения – если бы Олег не держал так крепко, наверное, упала бы. Но волны страха то и дело пробегали по телу, и тогда она цеплялась за него, ощупывала его плечи, словно не веря, что все кончилось, что он нашелся… или это она нашлась?.. и снова успокоенно замирала, уткнувшись в его насквозь мокрую на груди рубаху. Это ведь от ее слез.

Он что-то пробормотал, но Женя не расслышала: помешал стук его сердца. Чуть отстранилась, хрипло выдохнула:

– Что?

– Ничего, ничего, – слабо улыбнулся он. – Ничего существенного.

И оба снова умолкли, оглядывая друг друга так пристально, словно восстанавливали давно забытые черты.

– Что так смотришь? – Женя представила, какое у нее сейчас лицо: измученное, зареванное, волосы не причесаны… – Не узнаешь?

– Припоминаю с трудом, – кивнул Олег. – Увидел тебя с берега, думаю: где-то я эту барышню встречал. Потом смотрю: родной пиджак. Ну, тогда вспомнил: да ведь это Женька!

– Если бы не твой пиджак, я бы совсем замерзла, – потерлась щекой о его плечо Женя.

– Понимаю! – откликнулся Олег с таким выражением, что она взглянула внимательнее:

– А ты ночью где был?

– Да где еще? – пожал плечами. – По лесу шастал, тебя искал.

– А Корнюшина нашел?

– Никого я не нашел, – со вздохом признался Олег. – Он от меня с такой скоростью ломанул сквозь траву, что только треск пошел. А потом вдруг стихло все. Я пробежал через деревянный музей, побродил еще, потом вернулся… Ты что? – покрепче обнял он Женю, которая вдруг сильно вздрогнула.

– Какой еще деревянный музей?

– А, это примерно в полукилометре от поселка есть такая полянка, там резчики понаставили всяких деревянных фигурок, наподобие местных божков. Целое капище. Всякие сэвены, бурханы, идолы. Во главе с сэвен-дусэ, или амбой, как его нанайцы называют, – богом-тигром.

– Значит, это все не настоящее? – выдохнула Женя.

– Как не настоящее? Все деревянное, выстругано точь-в-точь по всем шаманским правилам, только лучше, потому что работали настоящие художники.

– Я думала, это древнее, подлинное капище. Испугалась страшно, особенно когда увидела его.

– Кого? – насторожился Олег.

– Того же, кто смотрел в окно, за кем ты погнался. Это был не Корнюшин, я еще там, на даче, хотела тебе сказать, но не успела. Это совсем другой человек – и ростом повыше, а главное, у него такое лицо… Это… О господи!

Ее опять затрясло. Зажмурилась, но снова поплыло перед глазами то блеклое, мертвенное, пугающее пятно.

– Ну, тихо, тихо, – опять стиснул ее в объятиях Олег. – Теперь бояться нечего, я же с тобой.

– Да, – счастливо выдохнула она. – Как ты меня нашел? Как понял, что я в тайге?

– Кричали, – ответил Олег флегматично.

– Кто?

– Ты, надо полагать, кто же еще?

– Да я же горло сорвала – слышишь, как хриплю? Еще когда эту рожу увидела на поляне, где капище, так закричала, что до сих пор голос не вернулся.

– Ну, не знаю, – покачал головой Олег. – Уверяю, что очень даже слышал твой крик, на него и выбежал. И тогда, ночью, тоже слышал тебя: с тех пор и прочесывал этот несчастный участок, от реки до поселка, туда-сюда. За ночь раз двадцать его прошел, странно, что мы нос к носу не столкнулись!

Женя, отстранившись, уставилась на него недоверчиво:

– Тут что, совсем близко поселок?

– Километра два.

– О господи… А мне-то казалось, что забрела в самую глушь.

– И запросто, – кивнул Олег. – Умница, что нигде не свернула на юг. Могла бы бог знает сколько отмахать – тут-то вокруг тебя и начались бы дебри Уссурийской тайги. Оттуда, очевидно, и забрело медвежье семейство. Ну, храбрецы… Хотя, конечно, поселок практически заброшен, кругом безлюдье. Но как же ты не слышала: я кричал, стрелял!

– Не слышала, – пробормотала Женя, стыдливо умалчивая о том, что на юг не отправилась не от большого ума, а совсем наоборот: потому что дуракам счастье. – Я, по-моему, сознание потеряла, когда его увидела… того, кошмарного…

Олег так прижал ее к себе, что у Жени пресеклось дыхание.

– Ох, боже мой, – прошептал глухим, незнакомым голосом. – Я тут совсем было с ума сошел. Не поседел, ну-ка, погляди?

Наклонился, а когда Женя доверчиво подняла к нему лицо, припал к ее губам.

Она задохнулась, повисла в его руках, ничего не сознавая. Небо опрокинулось, что-то больно вдавилось в спину, но тотчас Женя забыла обо всем, ощутив его руки на своем теле.

Они вцепились друг в друга, обезумев от пережитого, повинуясь сейчас не столько страсти, сколько инстинктивному желанию как можно скорее разжечь в сердцах и телах искру жизни, почти угасшую этой мучительной ночью. Было не до того, чтобы снимать с себя одежду, но тела, спаявшиеся друг с другом, ощущали это соприкосновение не менее остро, чем если бы они были обнажены. Несколько мгновений торопливых, исступленных судорог, острое, как боль, наслаждение – и они замерли, лишь изредка слабо, конвульсивно вздрагивая, не размыкая рук, не открывая глаз, ловя дыхание друг друга, не чувствуя своего каменистого, грубого ложа, – не чувствуя ничего, кроме сокрушительного, блаженного покоя.