Вера Арье - Парадокс Апостола

Однако сейчас Родиону было не до этого, он поднялся и, прощально махнув рукой, помчался в сторону ажурной вывески со словом «Метрополитен».

Глядя, как удаляется его долговязая фигура, Дарио тягостно вздохнул и нехотя достал из кармана свой мобильный телефон.

Стареющий мужчина.

Такие слова на себя он никогда не примерял.

Опытный, состоявшийся, зрелый, наконец…

Но в последнее время эта мысль все чаще приходила ему на ум — ведь именно стареющих мужчин начинают вдруг волновать юные и неопытные женщины. От подобных мыслей Родиону делалось не по себе, и он изо всех сил старался этот проклятый морок прогнать, выкорчевать, уничтожить. Иногда получалось, и он неделями избегал ее взгляда, не замечал, как задумчиво и чуть рассеянно она слушает его рассказ, как одобрительно улыбается его спонтанным шуткам, как неторопливо, словно бы нехотя, покидает аудиторию по окончании лекции…

Но бывали и другие дни, когда, пересекая просторный университетский холл, он вздрагивал от услышанного звонкого смешка, единственного в полифонии других подобных, от дружеского прикосновения чьей-нибудь руки к ее плечу…

Она сильно выделялась среди студенток.

В ее повадках была заложена какая-то особенная грация, природная законченность жестов и музыкальная плавность движений.

При ее приближении он испытывал прилив позорной суетливости, осознания собственной неубедительности, он не умел с ней заговорить и с тревогой думал о том, что ему рано или поздно придется лично принимать у нее экзамен.

Она словно бы все это чувствовала и щадила его.

Руку на занятиях не поднимала, вопросов не задавала, в глаза не смотрела, лишь тихо и жадно слушала.

Желание наплевать на все условности и оказаться с ней вдвоем в тесном изолированном пространстве все чаще захлестывало его горячей волной, путало его сознание, мешало жить…

И тут же на смену здоровым мужским мыслям приходил страх: выглядеть старым и смешным: как это унизительно, жалко!

Почему всю жизнь его тянет к женщинам, которым он не нужен? Не в этом ли усмешка судьбы — известность, достаток и вместе с тем полнейшее одиночество…

То, что в молодости казалось внутренней свободой, в итоге оказалось банальным бегством от себя.

Поперечная морщина залегала у него на лбу, но тут же расправлялась, и мысли возвращались в привычное рабочее русло.

Расследование тем временем постепенно продвигалось вперед.

Скоро должна состояться встреча, которая могла многое предопределить. У него на руках был готовый материал, все его «активы» были крайне убедительны, и картина преступления сложилась практически полностью. Однако в ней не хватало главного: подтверждения причастности Готье к преступлению. У Родиона не было доказательств того, что политик знал о готовящемся убийстве и использовал это знание в личных целях. Объяснялось все просто: Готье, юрист по образованию и великий манипулятор по призванию, умело оградил себя от всех возможных рисков и максимально сузил круг посвященных в дело людей.

Защитник Апостола оказался одним из немногих, кто располагал полной информацией… хотя делиться ею права не имел.

Тот возраст, когда ей казалось, что она — центр вселенной, давно миновал. И ее детская зависимость от маминого одобрения и папиной любви закончилась, как только «непреодолимые обстоятельства» выбили ее, как электрон с орбиты атома, на удаленную от ядра периферию.

Хотя периферией это место не являлось.

Это была столица — вибрирующий многомиллионный город, надменный и противоречивый, как капризная примадонна, которая весь день купается во внимании, а ночью безбожно пьет, боясь не справиться с надвигающимся одиночеством. Но к ней этот город оказался снисходителен: поступив в университет, она быстро нашла новые увлечения, заполнив ими все свое свободное время, и теперь позволяла себе лишь иногда всплакнуть о преждевременно закончившемся детстве.

Как и полагается электрону, оказавшемуся в пустоте свободного полета, она обладала огромной нерастраченной энергией, которую пока направляла только на учебу. Знания давались ей легко: помогало отточенное годами умение сосредоточиться на заданном движении и отработать его до полной безупречности. Однако быть круглой отличницей она не стремилась, занималась не из тщеславия, а из интереса. Преподаватели ценили ее за старательность, с которой она относилась к заданиям, за спонтанность, с которой она умела отвечать на их вопросы, и главное, за то напряженное и искреннее внимание, с которым она умела их слушать…

Всех, кроме одного.

Его она не слушала — чувствовала.

С ходу настраивалась на его волну, впитывала исходящую от него энергию… но, как ни старалась, ни разу не сумела поймать его взгляд. Он всегда проскакивал глазами мимо, будто бы не замечал.

Он был привлекателен, в том лучшем для мужчины возрасте, когда на смену юношеской суетливости приходит спокойная уверенность в себе и зрелый вкус к жизни. Ей это нравилось, с ровесниками она чувствовала себя слишком взрослой — может, потому, что так рано пришла к ней излишняя самостоятельность.

По факультету о нем ходило много противоречивых слухов.

Профи, интеллектуал, знаменитость, он был популярен, на его лекциях всегда царил аншлаг. При этом поговаривали, что он убежденный холостяк, живет обособленно, женщин избегает…

В это она не верила.

Вернее, перестала верить после того, как увидела их на выходе из Елисейского театра. Подруга, с которой она пришла на премьеру, задержалась где-то в гардеробной, и она решила дождаться ее на улице. Брызгал дождь, щетинились облетевшими ветвями тополя, публика спешила укрыться от непогоды — кто в пропахшей сыростью подземке, кто в коконе собственного автомобиля.

Неподалеку к обочине жалось одинокое такси. Придерживая рукой распахнутую дверцу, возле него в напряженной позе застыл Лаврофф. Его легко было узнать даже со спины по вытянутой, чуть нескладной фигуре и характерному наклону головы. На заднем сиденье машины расположилась женщина — слегка изношенной, но броской красоты, которая, судя по мимике, говорила ему что-то резкое и язвительное. Женщина кривила рот, то и дело взмахивала театральной сумочкой, пока, наконец, не швырнула ее в сердцах рядом с собой и не зарыдала, прикрыв лицо ладонями. Лаврофф, наблюдавший за этой сценой с некоторой отстраненностью, медленно огладил рукой свои намокшие волосы, произнес что-то окончательное и аккуратно захлопнул дверцу. Такси, получив долгожданный сигнал к отправлению, тронулось с места и, посверкивая влажными эмалевыми боками, свернуло на набережную. Не дожидаясь, когда машина исчезнет из вида, он развернулся и побрел вверх по улице, обратившись взглядом куда-то внутрь…