Евгения Михайлова - Струны черной души

Им всем хотелось человеческого тепла, любых, самых банальных советов, ободряющей информации, крошечной надежды.

Я научилась их жалеть и ценить жалость к себе. Но дальше версии, которая значилась в моем досье, конечно, никого не пустила.

Да, есть место, где убийцей быть почетнее, чем заключенным с непонятным статусом «политическая».

Вот этих, как правило, ни в чем не виновных, травили злостно, по приказу вертухаев. Это были настоящие жертвы. А поскольку у нас политических в теории нет, то у них самые нелепые уголовные статьи.

У одной девушки из нашей «хаты» было нанесение тяжких увечий с целью убийства полицейского на митинге. В деле фигурировал его сломанный зуб. Чтобы вы поняли: она весила сорок один килограмм, была страшно близорукой и падала в обморок при виде крысы.

Из-за нее я и вступила однажды в настоящую жестокую драку. Потом меня же, окровавленную, бросили в изолятор как зачинщицу. Я там выла от боли и зализывала раны. Вытащил меня мой отрядник, отправил на пару дней в «больничку».

Я вышла оттуда злая и готовая к мести. И тут домушница, которая в числе других калечила меня, ночью стала орать и подыхать, по всему, от отравления.

Все безучастно смотрели, как ее выворачивает. Когда она завопила: «Марго, помоги, хоть придуши, не могу больше», — я ответила:

— Так ты же специалистка. Придуши себя сама.

Понаблюдала еще немного, а потом встала и начала ее промывать. Грубо, как засорившуюся ржавую трубу.

Из препаратов нашла по тумбочкам только соду, зато много, килограмма два. Барахталась с ней до рассвета, отмечая, что брезгливость во мне полностью атрофировалась.

Утром я удивилась, что моя пациентка жива. А она смотрела благодарно, как недобитая собака. Во мне не было больше ни ненависти, ни желания мести.

В том содружестве под названием «исправление криминала» за отсутствие совести платили жалкие, уязвимые тела. Их рвала на части боль, они корчились во мраке абсолютного равнодушия.

Кто-то выживал, кто-то нет в царстве победившей жестокости, приговора всему живому и человеческому. И я добывала в себе уцелевшие, живые клетки тепла, не сожженные собственным отчаянием.

Я делилась ими с несчастными.

Могла бы сказать, что в том был только расчет: добро всегда возвращается в какой-то степени. Но нет, дело не только в этом. Что-то осталось в душе после того, как из нее с корнем вырвали любовь, доверие, надежду. Все, что делало меня живой.

Что-то человеческое осталось, но мне самой это было больше не нужно. Могла и отдать.

Меня выпустили через полтора года по амнистии для женщин, совершивших правонарушения в условиях домашнего насилия.

Даже не знаю точно, в чем тут дело, но скорее всего руководство колонии похлопотало. Очень уж я приглянулась отряднику.

Характеристики у меня были такие, что странно: как меня не встретила делегация Госдумы, чтобы сразу вписать в свои кристально чистые ряды.

Доехала от вокзала на метро, взяла ключ у бывшей дворничихи Гали на первом этаже, прервала ее плач-причитание. Отстранила, когда она хотела меня обнять:

— Потом, Галя. Я пока прокаженная. Прокоптилась в дыму мерзости, воздуха убийц и вывернутых, страшных душ. Надо отмыться.

Галя собрала мне какую-то еду: горячую вареную картошку, хлеб, селедку в банке. Сбегала за бутылкой водки. И я вошла в свою квартиру. Туда, где были убиты покой, доверие, семья, любовь. И в этом убийстве я соучастник, неизвестно пока кого.

Я точно притянула злодея или целую банду своими подозрениями, своей больной, обостренной чувствительностью. Этой несчастной, страшной склонностью ждать только худшего развития событий. Видеть во всем приметы преступных желаний или намерений.

Как это могло случиться? Чье внимание коварно и подло притаилось в тени нашей обычной, внешне совершенно благополучной жизни? Кому мы понадобились? Чью невероятную ненависть, месть или зависть могли вызвать?

Пока это совершенно необъяснимо. Что-то подобное бывает там, где есть даже не большие, а слишком большие деньги. Или какая-то сумасшедшая страсть. Кого, к кому?

Я, возможно, совсем мало знала о муже. Я и о своей ненаглядной доченьке знала лишь то, что люблю ее больше жизни.

Я сидела и пила в кухне, пока Галя прибрала квартиру, постелила мне чистое белье на кровать.

Я сказала ей, чтобы налила в ванну максимально горячую воду. Влезла, кожа сразу стала багровой.

Я умом понимала, что это почти кипяток, но тело никак не отзывалось на боль.

Думаю, если бы я сейчас взяла нож и медленно резала себя вдоль и попрек, я бы не смогла разбудить физические болевые ощущения.

Все во мне было напряжено и собрано для одной задачи — не дать проснуться страданиям. Заблокировать воспоминания. И задушить свободное дыхание, которое позволяет независимо трепыхаться оттаявшему от жара и водки сердцу.

Только незаметные вдох и выдох для того, чтобы поддержать мозг до поры. До той поры, когда придет время во всем разбираться, читать прошлое.

Зона — неплохой тренер.

Когда я вышла, обнаженная, почти сваренная, ярко-кровавого цвета, то была уже к чему-то готова. Действовала на автомате, приступив к самым простым и трудным решениям. Собрала в ящиках столов все семейные фотографии, сложила в металлическое ведро и сожгла.

Оставила лишь два маленьких, но четких снимка Тани и Толи. Не для памяти: я их не забывала, а для возможных помощников в расследовании.

Мой компьютер не сразу, но ожил, впустил меня. И я за два часа уничтожила все снимки, кроме тех, где мы с другими людьми. Это тоже может пригодиться.

В почте оставила письма от тех знакомых, которые были достаточно близки к нам в реальной жизни.

Когда встала из-за стола и подошла к большому зеркалу — впервые за полтора года увидела свое полное отражение, — кожа на теле и лице приобрела нормальный, мой, смугловато-золотистый цвет. И я привычно поблагодарила заморскую бабку за генетику.

Я выглядела как всегда. Как до всего. Как будто вышла не из мясорубки, а из пены для Афродиты.

Глаза спокойные, широко открытые, губы свежие, а я думала, они высохли, сжались в узкие змейки, за которыми только колючая проволока терпения и затаенная злость.

Тело не похудело, не раздалось, не обвисло, не сморщилось.

Да, и тебе, отрядник, спасибо.

Мне это нужно? Конечно. Необходимо. Исключительно для битвы. Не знаю пока, какой.

Ночь я провела на широкой кровати, вытянувшись по одному краю, как на нарах. Не разрешала себе шевельнуться, чтобы тело не вспомнило слишком резко человеческую или, не дай бог, женскую жизнь.

Утром позвонила папе, сказала, что приеду: мне нужна его помощь, чтобы срочно продать эту квартиру и купить другую.