Анна Акимова - Зависть кукушки [litres]

И вот сегодня, приехав к ней, он наткнулся на Ляльку, и у него сразу стало тяжело на душе. Он давно уже не боялся ее, как когда-то в детстве, и ему было наплевать на то, что она звала его «шелудивым», но при виде ее, при звуках ее сипатого голоса, его сразу начинало тошнить, она действовала на него как отрава.

– Чего, к старухе своей приехал? – продолжала между тем Лялька. – А нету ее, опоздал! Ее в дурку увезли, вчера еще! Обломись, шелудивый!

Он почему-то сразу почувствовал, что она не врет и кинулся вверх по лестнице. В Ольгиной комнате было пусто, убрано, там уже стояли чужие вещи, видимо, принадлежащие новой домработнице…

Эта же домработница объяснила ему, что Ольгу определили в дом престарелых. Оказалось, что несколько дней назад произошел инцидент, который подтолкнул Нину Владимировну к решительному шагу.

Юрий Григорьевич вечером провожал своего аспиранта, пришедшего на консультацию. Аспирант был «золотым мальчиком», сыном одного из городских чиновников высшего звена, которому для окончательного блеска потребовалась ученая степень. Идя по коридору к передней, они увидели Ольгу, которая выползла из своей каморки и ощупью брела в туалет.

Юрий Григорьевич чуть не выругался матом, когда перед ним и его гостем явилась старуха в халате и разношенных тапочках, с седой косицей, торчащей из-под мокрого платка, которым она обвязывала голову при головной боли. Подойдя к двери туалета, старуха слепо зашарила по ней, нащупывая защелку, а Юрий Григорьевич увидел, как по лицу аспиранта зазмеилась брезгливая усмешка. Он представил, какими словами «золотой» юноша будет описывать в своем кругу обитателей профессорского дома, и скрипнул зубами. Закрыв за аспирантом дверь, он решительными шагами отправился к жене. Выслушав его, Нина Владимировна обещала принять меры…

– Не хотела ехать, – тихонько рассказывала Сергею новая домработница. – Все плакала, просилась с Сергунькой проститься.

…Был уже вечер, когда он разыскал дом престарелых, в который поместили Ольгу, но он сумел пробиться к ней. Она сидела на койке в казенном халате и белом платочке. Еще несколько старух сидели и лежали на койках в этой же комнате. Узнав его по голосу, Ольга заплакала.

– Сергунька, детонька моя! Думала, уж не увижу больше!

Он обнял ее и погладил по голове. Под платком у нее не было волос, она была побрита наголо.

– Зачем тебя остригли? – возмутился он.

– Она сама попросила, – пояснила старуха с ближней койки. – Голова у ей болит, тяжко ей под волосом.

– Сама, сама, – закивали остальные старухи, не отрывающие от них любопытных глаз.

– Оля, – сказал он, – я тебя отсюда заберу. Обязательно заберу, ты мне поверь.

– Не надо, Сергунька, – вздохнула она. – Не хлопочи, не надо. Куды ты меня заберешь? Всем я обуза теперь, такое мое время пришло. А здесь тоже люди живут, такие же старухи… Ничего, жить можно, кормят… Только чаю не дают хорошего, чай здесь плохой.

– Заберу, – упрямо повторил он. – А завтра с утра приду и чаю принесу, и конфеток, и сливок сухих, как ты любишь…

Он еще полчаса посидел с ней, рассказывая ей про себя, про Витюху, про отца. Наконец она сказала ему:

– Ступай, детка, а то заругают еще. Мы тут рано ложимся. Ступай, повидала тебя, и слава богу, легче мне стало, даже спать захотелось, а то не спала совсем…

Он ушел и всю дорогу до дому думал, как ему быть.

Отец сразу понял, что с ним что-то не так и прямо спросил, что случилось. Он ответил тоже прямо:

– Папа, мне помощь нужна… И деньги… Взаймы… я заработаю и отдам.

Отец не произнес ни слова, пока он рассказывал ему про Ольгу и про свои планы снять квартиру. Потом сказал:

– Глупости, ни в какой автосервис ты не пойдешь. Тебе учиться надо, голова на плечах есть… Ольгу заберем сюда. Она нам не чужая. Конечно, некомфортно ей будет с двумя мужиками, но, думаю, все-таки лучше, чем в богадельне. Купим ширму какую-нибудь, устроим. Ничего, и похуже люди жили. Я могу на кухне спать, не впервой. Надо было мне раньше подумать, но я не знал, что у нее с Лавровыми так плохо…

В этот момент Сергей многое понял про своего отца.

Спать он лег счастливым. Ему снилось, что они с Ольгой едут в Рязань. Они сидят в купе поезда и пьют чай, такой, какой любит Ольга – с сухими сливками и карамельками. Ольга смотрит в окно и говорит радостно:

– Посмотри, Сергунька, здесь уже все цветет. А в Сибири этой проклятущей все снег да снег…

Когда он, нагруженный гостинцами, вошел в уже знакомый вестибюль дома престарелых, толстая санитарка, возившая шваброй по кафельному полу, жалостливо глядя на него круглыми глазами, сказала:

– Померла бабуля-то твоя. Удар у ей был ночью. Уже и в морг свезли.

…Ему отдали Ольгину сумку, древнюю, он помнил ее с детства. Наверное, это было единственное имущество, с которым Ольга пришла к Лавровым и с которым ушла от них.

В маленьком сквере он сел на спинку заваленной снегом скамейки и открыл сумку. Пачка старых фотографий, он много раз видел их, старая, бесполезная, но почему-то сохраняемая сберкнижка, листок ватмана, бережно упакованный в полиэтиленовый пакет… Он вынул листок из пакета и развернул его. Кривобокая ромашка, нарисованная цветными карандашами, кривобокие буквы внизу: «Оли от Серёжы». Его подарок Ольге к Восьмому марта. И все…

Он сунул сумку под куртку и, проваливаясь в снег, пошел по узкой тропинке, сам не зная куда. В голове у него билась старая полузабытая песенка:

В городе свирепствовал грипп. Местные телеканалы предвещали скорое превышение эпидемиологического порога и призывали соблюдать осторожность, гигиену и не заниматься самолечением. Кассирши в магазинах и операторы на почте сидели в медицинских масках. У нас в библиотеке тоже многие слегли, и мне приходилось временами работать на выдаче, заменяя скошенных болезнью девчонок, и попутно следить, чтобы остальные пользовались масками. Орды чихающих и сморкающихся студентов каждое утро осаждали стойки, щедро делясь микробами с обслуживающим персоналом библиотеки. А мои красавицы не желали уродовать масками свои хорошенькие личики, ведь среди студентов попадались очень даже симпатичные… Уставала я жутко, ведь мою собственную работу за меня никто не делал.

Между тем над нашей головой начали сгущаться тучи…

Я этого не ощущала, я считала, что все плохое с нами уже случилось. Три смерти близких людей – куда еще-то? А вот Сергей как будто что-то чувствовал. Он словно сжался в ожидании удара, и я никак не могла его расшевелить. Мы больше не болтали по вечерам, не валялись рядышком на диване перед телевизором и не уезжали по воскресеньям на лыжах за реку, где у нас было любимое место – ложок, защищенный от ветра. Там мы обычно разводили костерок, жарили сосиски и кипятили чай и долго сидели на поваленных деревьях, любуясь зимой.