Вера Миносская - Хранители

По мнению мамы, от отца мне досталось три козырных фамильных дара: льняные волосы (то есть совсем белые), крупный пухлогубый рот и не склонное к полноте телосложение. Третье достоинство было, правда, весьма сомнительным. В моем случае субтильность распространялась на все части тела. Некоторые из них мне хотелось бы видеть более пышными. А рост — более высоким. Здесь мой почти двухметровый отец поскупился на полезные гены.

Переехать в отель «творцом и управляющей» я согласилась моментально, поскольку не существовало ничего, что мне жаль было бы оставить в Москве.

С мужем мы давно разошлись. Наш брак был быстро замешан в институтских стенах, подогревался страстью к одним и тем же направлениям живописи и общими друзьями, среди которых супруг неизменно оказывался душой компании. Но блюдо все равно казалось мне пресным. И спустя два года я подала на развод.

С родителями мы виделись в основном по праздникам. Отец преподавал в МГУ. Мама помогала старшему брату — сидела с его сыном. Она была из тех людей, которые совершенно точно знают, как кому следует жить. Я жила не как следует: рисовать баннеры для агентства при Строгановке за плечами было, с ее точки зрения, несерьезно. Тут с ней сложно спорить. Брат, руководивший айти-компанией, куда больше соответствовал ее представлению о благополучном ребенке.

Перед отъездом я сдала свою московскую однушку (в планах было ее продать и купить жилье на Крите). А Ваня выдал мне две тысячи евро до конца года.

Вот и вся история моего переезда на остров.

Вечера над южным побережьем Крита меж тем становились все теплее.

Чтобы сэкономить электричество, мы зажигали керосиновую лампу, принадлежавшую еще отцу Димитриса. Вешали ее на ветку тамариска у входа в таверну. В семь часов я и Мария резали салат хорьятики, то есть деревенский (во всех остальных странах известный под именем «греческий»), жарили мясо. Со скал поднималась теплая тьма. И мы до ночи засиживались за столом под керосиновой лампой.

Я рассказывала о покинутом городе. О комфортном современном и о том, из 90-х, жить в котором, как и во всей стране, было часто страшно и голодно. Но при этом весело — возможно, потому, что на это время пришлись мои детство и юность. Иногда в конце посиделок, после рюмки-другой узо 6 6 Узо — анисовая водка, популярный на Крите алкогольный напиток. , я, как кот ученый, рассказывала сказки Пушкина. И про мертвую царевну, и про Руслана и Людмилу… Для пущего эффекта строки, которые помнила наизусть, произносила по-русски.

Вскоре выяснилось, что Димитрис, хотя по образованию инженер, но в душе — музыкант и поэт. Среди его знакомых было много певцов, а сам он знал и придумывал несметное количество мантинад 7 7 Мантинады — критские куплеты-четверостишия, которые, как правило, пропевают-проговаривают под аккомпанемент лиры и лютни. . Я сказала, что на моей родине таких называют физиками-лириками и мой папа из их числа. Димитрис смеялся, так ему понравилось это определение.

Под конец ежевечерней трапезы они с Яннисом устраивали концерт. Димитрис упирал о колено критскую лиру — инструмент грушевидной формы с тремя струнами. Яннис усмехался, давая понять, что первые строки уже созрели в его седой круглой голове. И начиналось.

Димитрис взмахивал смычком, лира всхлипывала. Яннис запевал:

Димитрис подхватывал:

Мантинада следовала за мантинадой — каждая последующая была связана с предыдущей по смыслу. Импровизировали на ходу. Пуча глаза на Марию, Яннис продолжал:

Последние две строки — это уже заканчивал Димитрис.

И Мария, смеясь, шлепала его полотенцем по шее.

После одного такого особо теплого вечера у меня родилась идея. Неделю назад привезли стулья. Обычные, как в любой критской таверне, — с плетеными сиденьями и деревянными спинками. Покрыть их лаком? Сделать разноцветными? Все не то.

Однажды утром, когда Мария собиралась в огород, я подсунула ей под нос лист:

— Мария, прочти, пожалуйста, поправь ошибки.

Все-таки в письменном греческом я была пока не сильна.

Мария сперва прочла. Поправила. И только потом спросила:

— Что это?

— Это мантинады. На спинке каждого стула я выжгу отдельную мантинаду.

Мария посмотрела на меня взглядом, который я идентифицировать не сумела. И потому пока решила дать ему рабочее название «сумасшедшая русская».

Довольно споро я выжгла несколько четверостиший.

Первое было такое:

Его, несмотря на все свое изначальное хмыканье и взгляды, особенно полюбила Мария. Всегда садилась именно на этот стул. На некоторых вместо мантинад я выводила четверостишия из ахматовского «У самого моря», сверяясь со сборником стихов Анны Андреевны, привезенным в числе любимых книг из Москвы.

C Марией мы сошлись быстро. У нее были два качества, свойственные многим критянам, мне импонирующие: спокойное отношение к похвале и сдержанность. Восторги по поводу сшитых ею занавесок и сотканных половиков для номеров отеля она принимала с легкой улыбкой. И терпеливо, по нескольку раз, повторяла полезные свойства трав, когда мы уезжали в горы их собирать. Не раздражалась, когда на первых порах я путала названия. Наполнив мешок вербеной, эхинацеей и розмарином, мы заезжали выпить вечерний кофе у источников в Спили. Из пастей лепных львиных голов лилась родниковая вода с Псилоритиса. Вокруг в тавернах сидели непременные деды-патриархи. Меж столиков шныряла детвора, за которой присматривали все находящиеся тут мужчины и женщины. К моей спутнице часто подсаживался кто-нибудь из знакомых.

Вернувшись домой, мы развешивали травы под потолком таверны.

После одной такой вылазки я познакомилась с Маркосом.

Стоял душный августовский вечер. Я взяла пикап Димитриса и поехала к Триопетре купаться голышом. От идеи понырять на любимом пляже Дюны святого Павла, где сноркала, если выдавался свободный час-другой, отказалась: сил спускаться по песку вниз и особенно карабкаться потом вверх не было.