Стив Кавана - Защита

Первое правило воровской библии – дайте людям то, чего они хотят.

Когда Волчек мотнул головой на Артураса, я заметил у него в глазах странный огонек. Он тоже не хотел взрывать свидетеля в переполненном суде! Слишком большой риск. Бежать тоже рискованно. Надежду просто выиграть дело он давно оставил. И теперь я ему эту надежду вернул.

– Вам в жизни не выиграть это дело, господин адвокат. Люди получше и поумнее вас, и те давно от него отказались, – сказал Артурас.

– Если я хотя бы попробую, от вас ничего не убудет. По крайней мере, с Голдштейном, тут уж просто нет выбора. Либо я порушу его показания, либо твой босс отправится в тюрьму.

В комнате наступила тишина. Слышались только тяжелое дыхание Виктора и негромкое гудение вентиляторов ксерокса из-за двери. За окном бибикнул автомобиль. Волчек очень хотел сказать «да», я это видел. Я оказался нежданным ответом на его молитвы.

– И еще кое-что, – сказал я.

– Что? – гаркнул Артурас.

– Ты так и не принес мне кофе, – напомнил я.

Стряхивая пепел с сигары прямо на пол, Волчек отчетливо проговорил:

– Виктор, сгоняй-ка за кофейком для мистера Флинна.

Часовой обеденный перерыв затягивался уже на час пятьдесят.

Глянул на часы – на таймере оставалось двадцать шесть часов. Часы у меня были за двадцать «баков», цифровые, с жидкокристаллическим дисплеем – отстой и дешевка, конечно, но эти «котлы» я любил больше всех прочих, что имелись у меня в загашнике. Дэ-эр у нас с Эми в один день – первого сентября. На наш последний день рождения я заехал за ней, чтобы пошляться по магазинам. С Кристиной мы жили по отдельности уже с конца июня. В дом в Куинсе, где мы некогда жили всей семьей, закатываться было как-то неловко, так что мы с Эми предпочли нейтральную территорию. Всю голову сломал, пытаясь выдумать, что бы такое подарить десятилетней девчонке, и в конце концов решил: пускай сама выберет. Проходим мимо крошечной ювелирной лавки где-то на Бродвее, и чувствую – Эми дергает меня за рукав. На витрине у них цифровые часы – распродажа. Заходим, и она заявляет, что ей нужно две пары – совершенно одинаковых. Одни для меня, другие для нее. Пытаюсь объяснить ей, что часы у меня уже есть – ее мать подарила. А она только носом по стеклу прилавка возит, приглянувшиеся часы изучает – весь прилавок своей светлой шевелюрой накрыла. Кристину часто беспокоило, что дочка у нас больно уж серьезная; я пропускал это мимо ушей. По-моему, она просто чуть пораньше повзрослела, чем большинство ее сверстниц, и любопытство к происходящему вокруг у нее не праздное, а по-взрослому деловое.

Сжимает она эти часы в своем крохотном кулачке и говорит: «Пап, ты ведь не бросишь ходить к доктору?» – это она про районную наркологическую клинику, в которую я без особой охоты записался по настоянию Кристины. Продавец деликатно отвалил, дал нам перетереть тет-а-тет.

Шепотом, словно наш общий большой секрет, она докладывает свой план: «В общем, я тут подумала, что если у нас будут одинаковые часы, то можно вместе поставить напоминалку ровно на восемь. Тогда ты точно не забудешь мне позвонить, и мы можем, типа, поболтать, или ты, типа, мне сказку расскажешь, или еще чего».

Искренне так, совершенно серьезно сказала. И хотя для своего возраста она уже здорово вытянулась, похорошела, а иногда была и по-подростковому несносной, красота сердца затмевала любые ее проделки, освещала ярким теплым светом все, что бы она ни делала. Этот свет в тот день буквально спас мне жизнь – если б не те дешевые часы на наш крайний день рождения, лечение от пьянства я точно забросил бы. Каждый вечер наши часики начинали синхронно бибикать ровно в восемь вечера, и я тут же набирал ее номер. Звонил обычно прямо из клиники и зачитывал ей по телефону «Алису в Стране Чудес». Дочка из нее получилась получше, чем из меня родитель…

Сидя за столом защиты, я то и дело мысленно давал себе по рукам – не играйся с авторучкой! Почему-то это реально действовало мне на нервы. На столе уже лежала распечатка статьи Голдштейна – молодец Джин, не забыла, принесла.

Госпожа судья по-прежнему где-то прохлаждалась – давала понять, кто тут главный. Это они могут. В зале кишмя кишели репортеры, но вот телевизионщикам из-за секретного свидетеля Икс дали от ворот поворот – пустили только печатные издания. Судьи вообще весьма щепетильны касательно камер в зале. В большинстве своем не любят, когда их снимают, выдворяют операторов и фотографов при первой же возможности, вспоминают всякие замшелые правила. В судебных залах обычных камер наблюдения, и тех нет. Судья тоже может брякнуть в ходе разбирательства что-нибудь не то – зачем оставлять это в записи?

Я чувствовал, как в зале нарастает нетерпение. У всех, кто слышал вступительное слово Мириам, явно сложилось мнение, что защита посажена в глубокую лужу. Азиатский браток, которого я видел раньше, сокрушенно крутил головой, демонстративно поглядывая на часы, – какого хрена задержка? Признавайте поскорей Волчека виновным – и разбежались.

Проглотив любые эмоции, страхи и сомнения, я повернулся к мрачной физиономии своего клиента.

– Где моя дочь?

– Неподалеку, и все у нее хорошо. Я проверяю время от времени. Ест чипсы, смотрит телик. Будете по-прежнему паинькой, покажу вам еще одну фотку, – отозвался Волчек.

Прошло еще несколько минут, но судья так и не показывалась. Подготовка вступительного слова не вызвала у меня особых затруднений, а вот предстоящий перекрестный допрос доктора Голдштейна несколько беспокоил. Мысленно проиграл его в голове еще раз: вопрос – ответ, вопрос – ответ, еще и еще, чтобы навести окончательный блеск.

– Достало уже ждать, – буркнул Волчек. – Надеюсь, это не вы подстроили.

Вид у него был откровенно обличительный. М-да, чтобы убедительно загрузить этого типа, придется затратить куда больше усилий, чем представлялось вначале.

– Знаете, отец у меня был героем войны, – продолжал Волчек, глядя на украшенный лепниной потолок, словно это помогало ему лучше припомнить своего родителя. – Во время битвы за Сталинград в одиночку перещелкал целое подразделение снайперов. Сталин лично вручал ему орден. А мать – польская еврейка, из концлагеря освободили. Влюбилась в отца, потому что он был настоящий герой.

При мысли о матери лицо его заметно смягчилось, а голос словно упал, поплыл куда-то вместе с теплым течением воспоминаний.

– Это она дала мне имя Олек. Означает «покровитель». После войны она долго не протянула.

– Жалко. Жесть там у вас в России, угу? – отстраненно отозвался я. Очень хотелось сказать ему, что как только я заполучу обратно свою дочь, он тоже долго не протянет.

– Когда мать умерла, отец запил. Пил по-черному. От диабета потерял обе ноги. Пришлось катать его в инвалидном кресле по барам на востоке Москвы, где он гордо звенел своими орденами и пил водку прямо из горла́. Мне тогда было всего двенадцать – не намного больше, чем вашей дочери. Я очень гордился отцом.