Сара Пэйнтер - Весь этот свет

Грейс обернулась.

– Показывали новобранцам, как обращаться с взрывчаткой, – пояснил он и открыл глаза. Они были серыми, под покровом очень густых ресниц. – Один что-то возился, я подошел к нему, но было уже поздно, ну и… – Барроуз махнул рукой.

Грейс ужасно захотелось отмотать время назад и никогда не говорить ему об этом. Зачем она рассказала, что еще учится? Теперь он разозлится. Или еще хуже, испугается, что она неопытна и может ошибиться.

– Я не сделаю вам больно, – сказала она.

Барроуз поднял брови.

– Парень был не виноват, – сказал он. – Просто несчастный случай. Могло случиться с кем угодно.

– Вы очень добрый, – сказала Грейс. Может быть, он верующий?

Барроуз покачал головой.

– Да нет. Он и так сполна заплатил за свою ошибку.

Грейс не сразу поняла, что имеет в виду капитан.

– Ой, – сказала она. – Простите…

– Ты тоже ни в чем не виновата, – он чуть заметно улыбнулся с явным усилием. – Все думают, их ранят в бою, но попасть в такой переплет куда неприятнее.

– Я рада, что не в бою, – сказала Грейс. – Слышала, Чемберлен [6] Невилл Артур Чемберлен – лидер консервативной партии, премьер-министр Великобритании с 1937 по 1940 год. говорит, что бои прекратятся.

– Ну, – сказал Барроуз и вновь улыбнулся, на этот раз печально, – разбирайся ты в политике, как я, ты бы не придавала значения их словам. Верить нужно только их действиям. И так было всегда.

– Вы меня пугаете. – Грейс внезапно затошнило, и она почувствовала себя очень глупой.

– Правда? – удивился он. – А я думал, ты не из пугливых. И потом, все медсестры сделаны из стали, разве нет?

– Может быть, – ответила Грейс, осознавая, что снова позволила себе слишком много, слишком увлеклась разговором. Все думают, она сделана из стали. Не из плоти, крови и неровного дыхания. – Может быть, я такой стану.

Боль была всюду, она была всем. Казалось невозможным отделить себя от этой боли. Спустя какое-то время она чуть ослабла, достаточно, чтобы я могла думать, и я подумала: помогите. Вряд ли я сказала это вслух, но на секунду почувствовала присутствие кого-то другого. Изменился сам воздух. Я почувствовала чужие запахи и услышала голоса. Женский, спокойный, и мужской, на расстоянии. Низкий и несчастный. Беспокойство, звучавшее в нем, я увидела как красную линию, прочертившую тьму в моих глазах. Красная линия делилась на части, становилась паутиной красных линий, безумным узором. Потом снова сменилась тьмой.

Я знала – с моей головой произошло нечто непоправимое, но оставила эту мысль до лучших времен. Сейчас она слишком пугала. Мозг шарахался от нее, как лошадь, не желающая прыгать. Я попыталась пошевелить пальцами ног и ощутила ими что-то гладкое и холодное, потом подвигала пальцами рук, кистями. Не парализованы. Просто очень, очень сильная боль, мать ее. Когда я выругалась, пусть даже про себя, стало легче. На секунду я подумала, точно ли ругаюсь про себя? Может быть, вслух, а может быть, стою на сцене Королевского оперного театра и так сильно боюсь, что ослепла от страха, или…

Тьма.

Вновь придя в себя, я сразу открыла глаза. Мне осточертела эта сфера неопознанного и хотелось вернуться в реальный мир. Свет был слишком ярким, но я заставила себя смотреть и наконец, неустанно моргая и морщась от ослепительной головной боли, выяснила, что могу видеть. Значит, не ослепла. Узел напряжения внутри меня, о котором я не подозревала, развязался.

Я была в больнице. Это стало ясно, как только я различила железную кровать и подключенные аппараты. Было тихо, занавески на окнах опущены, и я не знала, в палате я, в маленькой комнатке или где.

Голова ощущалась огромной. Будто ее заменили большой стеклянной тыквой. Я хотела подвигать ей из стороны в сторону, просто чтобы понять, получится ли, но одна только мысль о движении причиняла боль. Большая стеклянная тыква, наполненная болью. Я подумала, что смогу чуть приподняться, попыталась сесть, и это вызвало такой страшный всплеск боли, что меня едва не стошнило. Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, я осознала с абсолютной ясностью, что все остальные части тела тоже болят. Это плохо.

Занавеска над дверью отодвинулась, и вошла медсестра. Она улыбнулась с профессиональной заботой, как все медсестры.

– Уже проснулись? Как себя чувствуете, милая?

Я открыла рот, чтобы ответить – превосходно, вот думаю перед обедом пробежать марафон, – но у меня вырвались лишь слабое дыхание и сдавленный хрип. Сглотнув, я попыталась еще раз.

– Все хорошо. Вот, выпейте, – подложив ладонь мне под шею, медсестра поднесла к моим губам стакан с водой. Боль вспыхнула с новой силой, так что мне захотелось ударить медсестру. Когда же влага смочила мне рот и скользнула вниз по горлу, я готова была обнять ее. Может быть, ударившись головой, я приобрела диссоциативное расстройство личности. Я хотела спросить у медсестры, нормально ли для человека в моем состоянии испытывать злость, но не рискнула снова пробовать заговорить, и к тому же мне не особенно хотелось знать ответ. Если она скажет, что ненормально, то я, по всей видимости, настоящее чудовище.

Должно быть, я уснула – или потеряла сознание, не знаю – потому что, когда открыла глаза, медсестра исчезла, некоторые аппараты передвинули, а некоторые убрали. Большой прибор, издававший звук «бип» с успокаивающей периодичностью, стоял значительно дальше от кровати и не издавал вообще никаких звуков. Занавески отодвинули, и я увидела, что лежу в отделении интенсивной терапии. Свет, казавшийся мне ослепительным, на самом деле был довольно слабым, и люди в белых халатах – казалось, их были сотни – делали с аппаратами что-то важное.

Отойдя от кровати, стоявшей чуть поодаль, один из них подошел ко мне. Повернув голову, я посмотрела на него. Он был слишком молод для врача, и я почувствовала себя старой, а потом испугалась, осознав, что не уверена, сколько мне лет. Я ощущала синдром гипервентиляции; он склонился надо мной, и я увидела еще одну профессиональную улыбку.

– Здравствуйте, Мина. Я доктор Адамс. Вы в больнице.

Скажите лучше что-нибудь, чего я не знаю. В данном случае – что угодно, кроме этого.

– Вы перенесли серьезную травму головы и долгое время пробыли без сознания. Мы очень рады, что вы пришли в себя, – пока доктор Адамс говорил, он светил мне в глаза, чтобы зрачки расширились, как у пластмассовой куклы. Потом он улыбнулся чуть теплее.

– Очень больно?

– Как положено, – смогла ответить я. – И еще сесть не могу.

– Не советовал бы пробовать, – сказал он с серьезным видом. – Вы многое пережили. Лучше не торопить события.

– А я хочу, – сказала я, осознавая, что веду себя как маленький ребенок.