Елена Арсеньева - Тайна Зинаиды Серебряковой

Словом, Струмилин помог Валюхе собрать вещички и понес чемоданчик к выходу, как вдруг… Может, ангел-хранитель шепнул из-за правого плеча (за левым-то, как известно, топчется всегда готовый нас погубить диавол, враг рода человеческого), то ли сработало знаменитое шестое (седьмое? восьмое?) чувство, только Струмилин вдруг оглянулся… как раз вовремя, чтобы увидать Антошу, с безумными глазами воспрянувшего с дивана и крадущегося вслед за доктором, воздевая пятикилограммовую гантелю.

Откуда силы взялись у парня, только что бессильно распростертого на диванчике?!

Удар принял на себя выставленный вперед чемоданчик. Полетели щепочки-осколочки, но боевой товарищ многих поколений врачей все же выдержал, не раскололся. Влекомый инерцией, Антоша пролетел между Струмилиным и Валюхой и врезался в стену. Сполз по ней и остался лежать чуть дыша, с закаченными глазами. Ну, опять же тахикардия немыслимая, бледность кожных покровов, пот на висках и еле уловимое дыхание…

Из кухни прибежала бабуля, закудахтала.

— Так, что будем делать? — грозно спросила Валюха, беря на себя руководство (Струмилин все еще озирался, словно выискивал позади того самого ангела-хранителя, непременно желая пожать ему с благодарностию руку или хотя бы краешек крыла). — Полицию вызовем или как?

Бабка бросилась в ноги «милостивцам», заклиная не губить невинную душеньку дорогого Антошеньки.

— Он же добрый, ласковый, как дитя малое, незлобивый такой. А иной раз словно переломит его, хоть из дому беги, — хныкала она. — Совсем другой человек. Ровно и не внучек мне. Ровно бес в него вселяется!

— Это в вас бес вселился, раз вы внука к реланиуму приучили и потакаете его нравственной гибели! Ладно, расхлебывайте сами. Дождетесь однажды от своего Антошеньки… — Уточнять Валюшка не стала и, подхватив одной левой с полу покореженный чемоданчик, другой взяла на буксир заторможенного Струмилина: — Ну ты как, Андрюшенька? Живой? Ничего, ничего, сейчас выйдем на свежий воздух… а то какой-то ты стал бледненький…

Дело было не в свежем или несвежем воздухе и даже не в Антошиной гантели. «Бледненький» Струмилин сделался именно из-за этого наивного бабкина объяснения: «Совсем другой человек! Ровно бес в него вселяется!»

А может быть, в этом и есть ответ на все те многочисленные вопросы, которые с самого утра толпятся вокруг него и кричат на разные голоса?

— Да я в порядке, — неловко вырвал он локоть из железной Валюхиной ручонки. — Жив — и ладно. Слушай, мне тут заехать кое-куда надо на минуточку… — Это уже адресовалось к Витьке, поскольку стояли около машины.

— Домой? — понимающе повел бровью тот.

— Нет, не домой, — буркнул Струмилин. — На Рождественку, к «Малахиту», куда днем заезжали.

— О, таки дошло дело и до кольца? — захохотала неугомонная Валюшка.

И тут затрещал «Курьер»:

— Пятьсот семьдесят восьмая, вы освободились? Тут Струмилина ждет какой-то лохматый мужик, аж ногой бьет от нетерпения. Как фамилия ваша? — Это уже в сторону.

Из радиоустановки отчетливо донеслось:

— Леший! Вы ему скажите — Леший!

Андрей даже головой покачал. А он-то сам собирался искать Лешего, чтобы кое-что у него прояснить. На ловца и зверь бежит!

— Поехали на подстанцию.

— А за кольцами заезжать не будем? — осведомилась ехидная Валюха. — Или все-таки домой?..

Струмилин угрюмо уставился в ветровое стекло.

Домой! Что там делать, дома? Лида все еще спит.

А может, это спит вовсе не Лида? Вернее, в том числе Лида?..

Если бы сейчас сыскался какой-то недоуменный читатель струмилинских мыслей и попросил его объяснить последнюю, Андрей только и мог бы, что растерянно пожать плечами.

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Сначала то, что я прочла, произвело на меня огромное впечатление, я даже во сне это видела и, честно признаюсь, хотела картину написать, однако вспомнила, что лет двадцать назад Семирадский [13] Имеется в виду русский художник Генрих Ипполитович Семирадский и его картина «Похороны знатного руса», написанная в 1883 г. написал на эту тему полотно — значит, он был знаком с трудами Фадлана! Я бы написала свою картину иначе, ведь самое интересное там — лицо женщины, которая идет на смерть вслед за любимым… Но тема была настолько мрачна, что я передумала, вернулась к своим обычным сюжетам.

Жизнь наша шла счастливо, Борис, как ревностный хозяин, проводил все дни в поле, когда начиналась страда, потом уезжал то строить свои мосты в Иркутской губернии, то на изыскания в Оренбургские степи, у нас рождались дети, я писала их, Нескучное, портреты моих деревенских подруг, которых в Нескучном называли «московками»… И настолько стремительно пролетели те годы, что я вспоминаю некую многоцветную, радостную, сверкающую палитру красок, которыми я бы нарисовала ту нашу жизнь. И я рисовала ее, она живет в моих картинах. Сколько было счастья, сколько любви, и как страшно, как безнадежно все это кончилось!

Война началась, молодых крестьян начали брать в армию, к счастью, никого не убили, однако некому стало работать в полях, наш сад стоял заброшен, но мы все надеялись на какое-то улучшение…

И вот случилось одно страшное событие, которое я теперь воспринимаю как предвестие всего того, что с нами происходило потом.

Утонула, купаясь в речке, одна девушка, которую я когда-то рисовала в ярко-красном сарафане на ярмарке… «московка»…

Нам сообщили об этом после ужина — что она утонула, — и я побежала к реке.

Было сыро, сумрачно. На берегу собралась толпа мужиков, баб и детей, а среди них на бочке я увидела голое тело, которое мужики качали взад-вперед на бочке уже два часа, пытаясь выгнать воду из легких.

Я захватила книжку «Первая помощь» и пыталась доказать им, что оживлять надо иначе. Наконец мужики согласились положить ее на землю и делать ей искусственное дыхание. Они долго боялись класть ее на землю, потому что есть поверье, будто утопленник при этом сразу умрет, и никто не хотел подложить под тело одежду, пришлось мне скинуть пальто и юбку, но слишком много времени зря прошло, я опоздала, она была мертва, сколько ее ни растирали.

Долго потом я гнала из памяти эту ужасную ночь, синее лицо и как я молила Бога, чтобы она вздохнула, хотя за моей спиной обреченно переговаривались люди: «Против смерти не встанешь!»

Да, старалась не вспоминать, но как ужасно вспомнилось…

А вот и начало ХХ столетия. Серебряный век и всякое такое. Прелестный Сомов, совершенно далекий от жизни и в то же время жутко правдивый! Хотя в этом музее не бог весть что: «Две дамы в парке», «Спящая в розовом платье», «Дама у зеркала». Если бы спросили у Сони, она сказала бы, что Сомов — куда интереснее, чем Серебрякова, а между тем именно по ней все сходят с ума. Да, прикупить вот эти ее картинки мог бы позволить себе только крутой миллионер. А что в них особенного? «Кормилица с ребенком», «Портрет С. Эрнста» — весь плоский какой-то, неживой парень, «На лугу» — вообще так себе, напоминает фантик конфет «Коровка». «Крестьянка с квасником» — вот те на, а разве квасник — это кувшин, а не мужик, который продает квас? Ключник, квасник, булочник…