Геннадий Сорокин - Смерть со школьной скамьи

Я недовольно посмотрел на него. Что значит «не сильно»? Это за пять-то лет?

— Разве вам трудно? Я точно знаю, что вы — Андрей Лаптев, но мне, для успокоения души, хотелось бы убедиться, что вы все еще работаете в милиции. У меня к вам дело, которое может перевернуть всю мою жизнь.

Я достал удостоверение. Развернул.

— Все в порядке, — сказал очкарик, едва глянув на мою фотографию в лейтенантской форме.

Мы повернули из дворов на проспект Калинина и пошли в сторону вокзала.

— В позапрошлый четверг, — продолжил он, — мне ко дню рождения Ленина надо было успеть написать статью в заводскую газету. Я отпросился пораньше с работы, зашел в библиотеку, и… она ждала меня возле дома. А мы не общались уже года три, не меньше.

Он замолчал. Я мысленно представил календарь. 21 апреля Лебедева у очкарика, 22-го снимает квартиру. Через неделю начинает лихорадочно разыскивать меня.

— Лена принесла с собой небольшой сверток и попросила оставить его на хранение. — Он тяжело вздохнул, с надеждой, словно ища поддержки, посмотрел на меня.

— Не тяни кота за хвост! — Меня начал раздражать этот разговор. Что за театральные паузы? Он что, ждет, что я начну ему сочувствовать? «Подумать только, ты так спешил поработать над статьей о Ленине, а Лебедева остановила тебя и всучила какой-то сверток! Какая наглость с ее стороны!»

— Вчера я узнал про ее убийство и подумал, что теперь могу посмотреть, что она принесла… Там оказались деньги… Много денег. Целая пачка американской валюты.

Сказав про валюту, он мученически взглянул на небо, но ответов на поставленные вопросы не нашел и вернулся на землю.

— Много денег — это сколько? — автоматически, еще не задумываясь о правовой стороне вопроса, спросил я.

— Пять тысяч долларов США.

И тут до меня дошло, о чем он говорит.

— Ха! — от избытка чувств воскликнул я. Идущая впереди девушка обернулась, осмотрела свою юбку сзади, покрутила пальцем у виска.

— Две восьмерки! «Бабочка»! Вышак! Офигеть! Ты попроще ничего не мог придумать?

— Какие «две восьмерки»? — прошептал очкарик.

— Две восьмерки — это статья 88 УК РСФСР: «Нарушение правил валютных операций». Наказание по нижней планке лет восемь, а по максимуму — расстрел. Веришь, я с этой статьей никогда не сталкивался и диспозицию ее помню так, поверхностно. Валютные махинации — это не мой профиль. Я даже толком не знаю, кто ими заниматься должен: КГБ или БХСС.

— Товарищ Лаптев, — дрожащим голосом обратился он, — я желаю сделать официальное заявление. Гражданка Лебедева помимо моей воли втянула меня в совершение преступления…

— Брось свистеть! Заявление он хочет сделать. — От злости я сплюнул, нечаянно попал очкарику на туфли, но он не заметил этого.

— А если бы «гражданка» Лебедева, — раздраженно продолжил я, — тебе оставила не доллары, а пять тысяч рублей, ты бы сейчас что делал, план покупок составлял на ближайшие годы или бы меня искал? Пять кусков — нехило! Можно занять деньжат и новенькие «Жигули» купить. А можно так, между делом, одеться с ног до головы в «Монтану» и «Адидас». Знаешь такую поговорку: «Кто носит фирму «Адидас» — тому любая баба даст»?

— Знаю. — Он снял очки, достал из кармана пиджака носовой платок, тщательно, словно в последний раз в этой жизни, стал тереть линзы.

«Знаю». Как бы передать интонацию, какой это было сказано? Пожалуй, так.

Судья, зачитав смертный приговор, обращается к подсудимому: «Вы знаете, что означает высшая мера наказания — расстрел?»

Осужденный, задумчиво рассматривая свои грязные, давно не стриженные ногти, отвечает: «Знаю. Расстрел — это когда насмерть убивают».

Примерно так это было сказано: бесцветно, сухо, без надрыва и истерик, без надежды на будущее.

— Это она во всем виновата, — пробормотал он.

Конечно, она, кто же еще! Когда у человека своего ума нет, у него всегда кто-то посторонний виноват.

— Что мне за это будет?

— По головке погладят, скажут: «Какой хороший мальчик, не пошел к спекулянтам-валютчикам доллары на рубли менять, а в милицию обратился». Только вот я на похороны приходил не личный прием граждан осуществлять, а с бывшей одноклассницей проститься. А так все здорово! Лет на десять строгого режима.

Он надел очки. Достал сигареты, закурил. По выражению его лица было похоже, что он вот-вот заплачет.

«Что, кыска, у тебя тоже лапка болит?» — как молния, пронзили меня воспоминания о Лебедевой.

Вот черт! Оказывается, где-то в глубине души у меня все еще тлел крохотный огонек любви к ней. Тогда, много лет назад, я заступился за Лену, а теперь ее призрак приволок ко мне еще одно беспомощное существо, которое можно утопить, а можно попробовать спасти. По сути дела, в чем виноват этот парень: что Ленка обратилась к нему, а не ко мне?

Когда-то, сто лет назад, жил в городе Симбирске кудрявый мальчик Володя Ульянов. Брат его связался с террористами и был казнен. Для Володи наступили суровые годы. Кто виноват в его бедствиях: царь, отдавший приказ казнить брата Александра, или сам брат, хотевший швырнуть бомбу в царя? Работал бы Саша Ульянов истопником в котельной, глядишь, в России бы революции не было.

Она стояла и прижимала к себе котенка, а этот потерянный интеллигент беспомощно очки трет. «Знаешь, что тебе за доллары будет?» «Знаю. Ни «Монтаны», ни «Адидаса» ввек не видать! К серой робе с биркой на груди надо готовиться».

«Учись абстрагироваться! — говорили мне преподаватели школы милиции. — Привыкни думать за себя, за преступника и за своего начальника одновременно. Посмотри на события со стороны нейтрального наблюдателя — только так ты научишься раскрывать преступления».

Итак, на сцене идет какая-то мутная пьеса с множеством участников, роли которых мне до конца не понятны. Я стою в углу сцены, около занавеса, наблюдаю за игрой актеров, что-то записываю, что-то переспрашиваю у стоящего рядом театрального критика. Неожиданно ко мне, с листочком текста, подходит незнакомец. Кто он — не понять: то ли технический работник, то ли бывший актер, изгнанный из труппы за пьянство, то ли зритель, то ли сам режиссер-постановщик. С листочком надо выйти на середину сцены и зачитать монолог. Что будет дальше — неизвестно.

До сей поры я успешно стоял в стороне от разворачивающихся на фоне убийства Лебедевой событий. Теперь настало время сделать выбор: впрягаться за никчемного интеллигента или похлопать его по плечу, пожелать удачи и пойти в общагу поминать безвременно ушедшую подружку.

Идти на сцену или не идти — вот в чем вопрос!

Что, кыска, у тебя до сих пор лапка болит? Не печалься, я попробую ее вылечить. Я ведь пошел в милицию, чтобы людям помогать, чтобы такие вот потерянные интеллигенты из-за случайного стечения обстоятельств не ходили по лесоповалу в разношенных кирзовых сапогах с бензопилой «Дружба» наперевес.