Ева Львова - Адвокаты не попадают в рай

Банкин не растерялся и сунул секьюрити какие-то бумажки.

— Я билеты заранее купил, потом деньги отдашь, — пробормотал водитель мне в спину.

Но я уже не слышала его, а смотрела через приоткрытую дверь зала на стоящую на сцене сказочную принцессу с медными волосами, украшенными венком из вербены, и с приколотым на поясе трилистником. Протянув руки к публике, она пела:

Птица летит в вышине,

я еду на белом коне.

Прошу я у птицы: давай породнимся!

Я тоже хочу парить в вышине

И видеть те дали, что мы повидали

Верхом на белом коне.

Обрамлённое золотыми локонами лицо певицы не только эффектно подсвечивалось софитами, но и озарялось внутренним светом, делая и без того красивую девушку ещё прекраснее. Три молодых человека за её спиной аккомпанировали Ред Джейн на гитаре, синтезаторе и волынке, из-за чего звучание у песни получалось совсем уж необычное.

Как только стихли последние аккорды протяжной мелодии, зал взорвался восторженными аплодисментами. А из-за ближайшего к эстраде столика поднялся крупный мужчина в парадном костюме, при галстуке и, сгибаясь под тяжестью корзины с цветами, преподнёс ее исполнительнице. Когда он развернулся, собираясь возвратиться на место, я узнала в нём Бориса. Лицо его так и светилось любовью и счастьем. Кудрявый друг сел там, откуда ушёл, а я заняла свободный столик у стены и кивнула на стул напротив, предлагая Банкину присесть. Места нам достались просто замечательные — сцены отсюда видно не было, зато открывался прекрасный обзор на столик Бориса. Выступал «Горт» ещё полчаса или около того, а затем, откланявшись, музыканты покинули эстраду, и огненно-кудрая зазноба Бориса уселась за его столик. Джуниор взял её руку в свои ладони и, не стесняясь, прилюдно принялся целовать каждый пальчик. Стерпеть подобное унижение своего лучшего друга я не могла и, вскочив на ноги, твёрдым шагом отправилась спасать ситуацию. Спиной чувствуя осуждающий взгляд Банкина, приблизилась к столу, за которым сидела влюблённая парочка, и, опустившись на свободный стул, приветливо улыбнулась:

— Добрый вечер!

Устинович-младший посмотрел на меня так, точно увидел призрак покойного дедушки. Но затем лицо его прояснилось, и Боря, справившись с обуревавшими его эмоциями, вполне миролюбиво произнёс:

— Познакомься, Женя, с моей коллегой Агатой. Агата, это Женя Арзамасова, я тебе про неё говорил.

— Как же, наслышана, — кивнула я. — Я вот всё думаю, а что ты делала в лесу в такую рань?

Певица смерила меня красноречивым взглядом, словно хотела сказать: «Что тебе объяснять? Всё равно не поймёшь!» — но в объяснения всё же пустилась.

— Кельтская духовность, — назидательно начала девушка, — воспринимается профанами как романтическая древняя философия. Однако она всё ещё жива в душах тех, кто тесно связан с природой. В душе своей кельты хранят почитание земли, рек и неба. Мы представляем природу живой священной сущностью и часто уходим подальше от людей, чтобы предаться медитации и молитвам, в которых просим благословения всего в жизни — от малого до большого, от приготовления завтрака по утрам до помощи свыше в делах общесемейных.

— Ага, ты помолилась, и кельтские боги в нужный момент послали тебе Бориса, — с понимающим видом кивнула я.

— Зачем ты так? — вспыхнул Устинович-младший.

— Боря действительно подоспел вовремя, — невозмутимо продолжала Ред Джейн. — Это может показаться смешным, но я чту кельтских богов, и они платят мне взаимностью. Так что насчёт медитации и молитв ты права. Общаясь с природой, мы начинаем ценить всё, что дарует нам жизнь, и в ответ мы получаем ограждение от всего дурного.

Женя говорила с лёгким, едва заметным акцентом, строя фразы в соответствии с грамматическими нормами русского языка. И я не могла не спросить:

— Слушай, Жень, а где ты так по-русски выучилась говорить?

— Мы с папой общаемся только на родном языке. Кроме того, папа нанимал специального педагога по русской фонетике, чтобы тот со мной занимался. Но я его выгнала, он мне надоел.

— И папа не ругался?

— На кого? На меня? — спросила Женя таким тоном, точно я оскорбила её в лучших чувствах. — Да папа готов ради меня горы свернуть! Папа мне настоящих лошадок в детстве дарил, когда я понечками увлекалась, и моя любимая лошадка жила со мной в одной комнате. Ей прислуживал специальный лакей, подавал на подносе завтрак и убирал за ней навоз.

— Значит, нападавший подстерёг тебя в тот момент, когда ты медитировала, — уточнила я, уходя от опасной темы про явно свихнувшегося от любви к своему чаду папу. — И как же ты успела среагировать на внезапное нападение?

Красотка пристально посмотрела на меня большими, в пол-лица, зелёными глазами и, отстранившись от Бориса, накидывавшего ей на плечи свой пиджак, невозмутимо ответила:

— Я травматический пистолет всегда в кармане ношу. Мне его папа подарил. В последнее время некоторые поклонники не совсем адекватные, приходится от них защищаться.

— Благодарные слушатели прохода не дают? — ехидно прищурилась я.

— Агата, перестань! — снова встал на защиту возлюбленной Борис, пребольно пнув меня под столом.

— А что я такого сказала? — удивлённо подняла я брови, отвечая кудрявому другу точным ударом в голень.

— Само собой, не дают, — невозмутимо ответила Женя, делая вид, что не замечает нашей потасовки. — Папа настаивает на моей охране. Он считает, что я фигура публичная, всё время на виду, поэтому более, чем кто-либо другой, привлекаю внимание разных безумцев. А мне плевать на безумцев. Мне вообще на всех плевать. Я никого не боюсь.

— Женечка, что ты говоришь! — ласково глядя на юную красотку, засюсюкал Устинович-младший, снова хватая девушку за руку и поднося её пальцы к своим губам.

Я отвернулась, чтобы не видеть этого безобразия, и начала рассматривать ресторанный зал.

Заведение было, мягко говоря, на любителя. На нарочито грубых кирпичных стенах красовались забранные в рамки кадры из фильмов Лени Рифеншталь «Триумф воли» и «Олимпия». Совершенные тела и нордические лица атлетов не оставляли сомнений в их расово верной принадлежности. Публика в основном была представлена романтическими барышнями, одетыми в длинные платья, и в их распущенных волосах поблёскивали ирландские трилистники, а также бритоголовыми парнями в чёрных рубашках, просторных штанах с накладными карманами и высоких ботинках на шнуровке. На шеях у некоторых из них поблёскивали рунические символы, но издалека я не могла разобрать, были ли те кельтскими или то были нацистские зиг-руны.

— Давай нашу любимую! — закричали парни, как только заметили возвращавшихся на сцену музыкантов. — Гимн люфтваффе давай!