Ирина Меркина - Стражники среди нас

Через два года на центральной улице золотого Иерусалима Рада Черняховская стала свидетельницей теракта. Она переходила дорогу на светофоре, когда рядом раздался гулкий металлический хлопок, как будто с соседней крыши кто-то опрокинул мусорный контейнер. Горячая плотная волна ударила Раду в лицо и толкнула на шедшего позади прохожего. Только что отчаливший от остановки автобус словно споткнулся, тяжело подпрыгнул на месте и замер. Быстро и плавно, как на переводной картинке, с него сошла краска — из красно-белого он в одну секунду стал черным и ржавым.

Это исчезновение цвета поразило Раду сильнее, чем языки пламени и душераздирающие крики, которые тут же вырвались из окон взорванного автобуса, чем окровавленные полуголые люди, вылезающие из дверей, чем какофония сирен и звуковой сигнализации всех окрестных лавочек и припаркованных машин, среагировавших на ударную волну. Она даже не осознала толком, что произошло с людьми в автобусе, и растерянно пыталась поднять старичка, которого, не удержавшись, сбила с ног. Старичок охал и не вставал, потом его увезла «скорая», по-видимому, с сердечным приступом. Раде тоже предлагали ехать в больницу — в машине еще были сидячие места, которые заполнялись легко раненными, но она отказалась. Ей казалось кощунством сидеть в «скорой помощи» рядом с людьми, выскочившими из того ада, который она всего лишь наблюдала со стороны.

Соседка Элла, жена Лениного однокурсника, потом долго ругала ее, потому что у Рады был очевидный посттравматический шок: она вела себя заторможенно, смотрела в одну точку и вздрагивала от резких звуков. В больнице ей бы вкололи что-нибудь успокаивающее, а потом, со справкой о лечении, можно было бы получить небольшую компенсацию от службы национального страхования, что совсем не помешает при такой многолюдной семье. Рада отворачивалась и смотрела в одну точку, чтобы не слышать этих диких в своей справедливой прагматичности рассуждений. Перед ее глазами утренний автобус с чисто вымытыми окнами вздрагивал и менял цвет, покрываясь чернотой и ржавчиной.

В отличие от многих израильтян, переживших теракт, она не начала бояться ходить по улицам и ездить в общественном транспорте. Но перепуганный Леня, наспех посоветовавшись с раввином, объявил, что они уезжают из взрывоопасной столицы. Закон запрещает еврею без нужды подвергать свою жизнь риску. Вынести разлуку с Иерусалимом, особенно когда в нем проливалась кровь, казалось немыслимым. Но Рада оставалась хорошей женой и не спорила.

По рекомендации того же раввина Арье получил направление в ешиву маленького городка в центре пустыни Негев. Там была сильная религиозная община, хорошие учителя Торы, хорошие школы для детей и… и все.

День за днем, выходя на улицу, Рада видела в просветах между домами пустыню справа, слева, сзади и перед собой. Из любой точки, из каждого окошка видна была пустыня. Пустошь, если дословно переводить с иврита. Пустое пространство, линия горизонта между землей и небом.

От этой пустоты, от горячего сухого воздуха она задыхалась и чувствовала, что сама высыхает изнутри. Высыхают ее мысли, память, эмоции, испаряются жизненная энергия и молодость. Жаркий ветер выдувает из сознания последние желания и мечты…

Целыми днями она сидела одна дома. Работы в этом городке, чье название напоминало разруху, не было совершенно. Дети ходили в школу и садик, где их на пожертвования американских хаббадников учили, кормили и развлекали до самого вечера. Арье по обыкновению торчал в ешиве, постигая глубины еврейской мудрости. Он задумал стать раввином, и смотреть по сторонам, на пустыню ему было просто некогда. Смотреть на Раду он тоже не находил времени, да и ей уже было все равно. Они перестали быть друзьями, и вдруг вместе с дружбой ушла и любовь. А может, ее и не было никогда? Просто жили два хороших человека, которые что-то делали вместе и делали с удовольствием: рожали детей, строили планы, разговаривали, ложились в постель. Теперь совместное времяпровождение было регламентировано строгими правилами семейной чистоты, их интимная жизнь превратилась в ритуал, да и не интимная мало чем от нее отличалась. Стирка, уборка, магазин, плита, суббота…

Помимо всего прочего, Рада втихомолку переживала кризис веры. В голове у нее безостановочно крутилась фраза, сказанная когда-то юношей из Кунцева, стопроцентным славянином, который невесть зачем решил приобщиться к еврейству и усердно учил Тору наперегонки с бородатыми очкастыми физиками. «Богу это не нужно», вот как он говорил. Евреем ему, кажется, стать так и не удалось — он был слишком порывист и независим в суждениях и откололся от ешивы вскоре после отъезда Черняховских. Этот золотоволосый нахал (к тому же, кажется, бывший фарцовщик) стал для тридцатилетней Рады… Впрочем, свой тайный грех она давно отмолила. Но кое в чем этот несостоявшийся еврей был прав.

Еще в Москве, читая распечатанные лекции кунцевского светила, молодого рава Йосефа, тоже из бывших ядерщиков, она ловила себя на мысли, что сногсшибательные завороты этих лекций пробирают ее так же, если не сильнее, чем сами тексты Священного писания. Точнее сказать, тексты начинали играть куда ярче, когда их тончайшие грани шлифовал и расшифровывал блестящий Йосеф. Это свое открытие она держала при себе и даже сформулировать боялась, ибо добавлять что-то к Торе — большой грех, в котором она никак не смела упрекнуть заслуженного раввина. Но сейчас, вспоминая потрепанные распечатки лекций и свой восторг, она отчетливо понимала: такой умница, как Йосеф, живи он две тысячи лет назад, мог бы сам написать Тору. А кто сказал, что в те времена в еврейском народе не было умных людей? Значит, как ни кощунственно это звучит, Тора могла быть создана человеком, а не Богом…

Для сомнений был еще один повод. В Иерусалиме Рада как-то получила заказ на перевод статьи какого-то англоязычного еврейского мыслителя. Переводя, она чуть-чуть, самую малость схулиганила, кое-где придав тексту дотошного автора блеск и логику, которых в нем не было и в помине и которые Рада позаимствовала у Йосефа. Конечно, получилось куда бледнее, чем кунцевские лекции. Но в глубине сознания родилась не столько хвастливая, сколько крамольная мысль: а ведь и я могу!..

Я могу — но вместо этого драю плиту, выпекаю халы и тщательно выполняю кем-то придуманные умные законы. А вдруг Богу это не нужно? Зря, что ли, он дал мне голову, чтобы думать, и какие-никакие способности…

Каждый день Рада смотрела из окна на вспухающий малиновым закатом горизонт и впадала в тяжелую депрессию. Жизнь, не осмысленная верой, лишенная любви к вечно занятому и задумчивому мужу, становилась невыносимой. Ей хотелось в Иерусалим, к его фонтанам, зелени, белым камням и шуму людных улиц, еще более милых сердцу от того, что на них тебя подстерегает смерть. Ей хотелось уже куда-нибудь, лишь бы отсюда. В конце концов она не выдержала.