Татьяна Шахматова - Удар отточенным пером

До сельскохозяйственного рая Старое Озерное не дотягивало, но свою физиономию деревня приобрела. Это была физиономия, вполне довольная жизнью, а не та грустная рожа, что смотрела с фотографии на фоне горбатого сарая.

– Независимое журналистское расследование, етитский хрен! – вломил Валеев с чувством, показывая на газету.

Пробежав глазами статью, я сразу понял, что мы имеем дело с грамотным противником. В самом тексте не было ничего криминального: показатели жирности масла, надои, госты на молочную продукцию. Все соответствовало реальности, и опровергать тут, в сущности, нечего. Но кто будет обращать внимание на цифры, если в память врежется образ старой дохлой коровы?

Хитро́.

В конце статьи совсем уже ни к селу ни к городу помещалась карикатура, на которой были изображены пляшущие человечки с горящими шапками на головах. Подпись под фото гласила: «На воре шапка горит». И снова не за что зацепиться: несмотря на то что под ворами явно подразумевались Лебедев с Валеевым, если дело доедет до суда, то автор статьи наверняка сошлется на то, что сообщение безадресное и никто конкретно не имелся в виду.

– Конкуренты? – спросил я, вдоволь насмотревшись на этот шедевр местной журналистики.

Видимо, решив, что газета больше не нужна, Лебедев моментально смял ее и в ярости отправил в мусорное ведро.

– Я у себя, что ли, ворую! – воскликнул директор. – Значит, мы с Тимуром Тимуровичем друг у друга воруем. Так, что ли?

Он говорил «знащит» и «Тимуровищем» – верный признак того, что дома он говорит по-татарски.

Пока Лебедев высказывался, Валеев извлек из ведра газету, крикливым желтушным дизайном вопившую о том, что деревне срочно нужен человек книжной культуры, специалист по словам.

Если честно, Валеев снова удивил меня. Уверяя всех в том, что не может точно сформулировать разницу между филологом и философом, он был совсем не прост, как оказалось, моментально смекнув, что нужно делать с газетой. Промахнулся Тимур Тимурович только в одном: выбрав себе в союзники человека, который однажды уже проиграл на гуманитарном фронте. То есть меня. Впрочем, это была не его вина, а я надеялся стать лишь посредником между ним и моей теткой, которая как раз и специализировалась на таких вот словесных баталиях.

«Это ж надо, какая карма!» – Конечно, я подумал, что филология изощренно мстит мне.

Вы видите, до чего русский ум не привязан к фактам.

Он больше любит слова и ими оперирует.

Жизнь гуманитария, наполненная размышлениями о неосязаемых вещах, и жизнь деревенского фельдшера, в которую я буквально сбежал после филфака, с некоторых пор стали ассоциироваться у меня с двумя сторонами жизни двоеженца. Они сочетались, как сон и явь, как чувственное и настоящее, в каждую из этих жизней я погружался с головой, в каждой был как будто другим человеком, каждую по-своему любил. Только мое двоеженство было далеко от идеала счастливой мусульманской семьи, где обе жены уживаются на одной кухне. Оно напоминало скорее преступное, запретное сожительство, когда одна не должна знать о существовании другой.

«В начале было Слово» – сказано в Евангелии. «В начале было дело» – поправил евангелистов непокорный Гете. Я же завис между словом и делом, как зависает между командами старая Винда.

Тем не менее мне стоило признать, как бы ни было обидно: одна из женщин не любила меня так же сильно, как любил ее я. Мир реального делания, настоящая жизнь российской деревни, где так нужны любые мужские руки, где за непьющих мужиков разворачивается настоящая война и даже последние алкоголики не последние люди на деревне, если соображают руками… Эта самая деревня не принимала меня. Нет, явного отторжения я не чувствовал, мне помогали, предлагали кров и помощь, но я постоянно видел ту мягкую снисходительность, которая появляется в обращении пятиклашек к первокласснику, случайно перепутавшему дверь и попавшему во взрослый класс. Я был для них философом – в общем и целом существом бесполезным, которое они кормили на излишек. Так на Руси содержали скоморохов и бродячих музыкантов. В тучные годы их становилось больше, они напоминали о том, что материальный мир конечен, а красота и любовь бесконечны. А в худые годы скоморохи исчезали, материальный мир диктовал свои жестокие условия, было не до красоты. Я чувствовал себя в деревне немного скоморохом.

Отучившись два года на филфаке, я понял, что кормить гуманитарную сферу в том виде, в каком она существует сейчас, нет никакого смысла. Невозможно лечить людей и не пачкать скальпель в трупе, не вдыхать ядов разложения. Невозможно строить космические корабли и ни разу не блевать в центрифуге, невозможно делать корма для собак и не знать, как они гадят. Современная же гуманитарная наука погрязла в схоластике, словоблудии, переливании из пустого в порожнее, отрицании нового. Мне не нравилось то, чему учили в университете. Я ушел с филфака, несмотря на все протесты моей именитой тетки.

Поступал я в медицинский, но баллов хватило только в ветеринарку. Впрочем, я был вполне счастлив, за год вспомнил химию, окунулся по самые локти в кровь, навоз, экскременты, кисло пахнущие внутренности и только теперь почувствовал себя наконец при настоящем деле. Но прежняя возлюбленная, как оказалось, не торопилась отпускать меня.

– Это первая публикация такого рода? – обратился я к Валееву с Лебедевым.

Лебедев помотал головой сначала отрицательно, а потом утвердительно.

Тогда я поставил вопрос по-другому.

– Как вы думаете, кому выгодно сыграть на ваше понижение в глазах окружающих? Раньше кто-то пытался вас опорочить?

Валеев и Лебедев переглянулись. Я понял, что дело во фразе «понижение в глазах окружающих», и снова переформулировал вопрос.

– Кому выгодно испортить вашу репутацию и помешать хозяйству нормально работать? Нездоровая конкуренция, личные счеты, зависть… – перечислял я, но они лишь снова и снова отрицательно мотали головами.

– Много кто завидует. Люди же… – неопределенно заявил Лебедев. – Но чтоб глупости такие писать… Не знаю, не знаю…

– То есть вы хотите сказать, что для вас эта публикация полная неожиданность? – на всякий случай уточнил я.

– Полная, – поспешно в голос подтвердили они.

– Сестренка твоя может помочь? – спросил Валеев после некоторого молчания.

С присущим ему прямолинейным джентльменством он отказывался верить в то, что Вика моя тетя, а не младшая сестра.

– Клевета ведь это, – подтвердил Лебедев.

Я молчал, придумывая, как объяснить лучше, потому что не мог себе позволить называть вещи своими именами. Вряд ли мои собеседники отличают клевету от дискредитации. Это вам не приключения английского джентльмена на море и на суше.