Шарль Эксбрайя - Раны и шишки. Любовь и лейкопластырь. Порридж и полента. Оле!.. Тореро! Пой, Изабель!

— Так ты дала мужу газету перед выступлением из чувства мести?

— И ты еще говоришь, что любишь меня, Эстебан? Любишь настолько, что считаешь преступницей? А мне казалось, что любовь невозможна без уважения? Или я ошибалась?

— Но тогда объясни мне, зачем ты это сделала?

— Просто потому, что я знаю Луиса лучше, чем ты! Потому, что в нем гордость превыше всего! В отличие от тебя, я знала, что эта статья только подстегнет его. Когда я давала ему газету, то сказала: «Луис, ты можешь заткнуть рот этим негодяям, и если покажешь, на что способен, публика им ответит за тебя!» Ты видел результат?

— И все же это было опасно…

— У Луиса вообще опасная работа. Разве ты забыл об этом? За сим, Эстебан, буду тебе обязана, если ты больше не станешь обращаться ко мне, во всяком случае, когда мы будем вдвоем. Твоя нежность — это ложь, ведь если бы ты действительно любил меня, то не стал бы сомневаться.

Она очень быстро удалилась, оставив меня стоять на одном месте. Мои мысли вовсе запутались. Наконец я побрел по старинным улицам Виктории, переполненный отвращения ко всему на свете. Я почувствовал, что даже новая карьера Луиса вдруг перестала меня интересовать. Мне хотелось поскорей оказаться в Триане, в моем квартале, в моей комнате, чтобы забыть настоящее и упиваться прошлым, которое становилось все более нереальным и существовало, возможно, только в моем воображении. Вернувшись в гостиницу, я решил уйти от дона Амадео, как только окончится сезон.

До начала подготовки к корриде мы решили поесть. За столом царило молчание. Чувство тревоги не оставляло нас: все старые тореро знали, что выступления в Кантабрии и Астурии [105] Район Испании. считаются одними из самых трудных в Испании. Это объясняется прежде всего беспощадностью публики, не прощающей ни малейшей ошибки и скупой на аплодисменты. Затем — потому что приходится проводить бой с огромными быками знаменитой породы миура, которые внушают страх самым лучшим и смелым тореро. В Сантандери и в Бильбао репутация многих была испорчена. Во всяком случае, нас ожидала трудная борьба, но такова уж участь тореро — испытывать судьбу. Дон Амадео нервничал, и лишь Марвин, присоединившийся к нам накануне, источал уверенность, согревавшую нас.

Но больше всего меня беспокоило состояние Гарсиа. Наш бандерильеро жаловался на судороги в желудке, от которых, по его словам, он страдал и раньше. Вопреки своей привычке, он попросил чашку кофе — единственное, как он говорил, лекарство, способное облегчить его состояние. Консепсьон, как и я, знала, какой опорой был для ее мужа Гарсиа. Он во что бы то ни стало должен был прийти в себя до выступления. Консепсьон оставила нас, чтобы приготовить кофе. Все искоса посматривали, как Гарсиа массировал себе живот. Рибальта, который нервничал больше всех, попросил нас его извинить, сказав, что хочет увидеть, как идет продажа билетов. Атмосфера становилась очень тяжелой. Необходимо было что-то предпринять, так как только действие могло освободить нас от неясной тревоги, сжимавшей наши сердца.

Когда мы вернулись к Гарсиа, он заверил, что чувствует себя намного лучше и что Консепсьон приготовила ему целый термос кофе, чтобы он смог его выпить еще и после обеда, если опять почувствует себя плохо. Следует заметить, что для всех испанцев кофе — самое главное лекарство, — страдают ли они от зубной боли или от того, что болит голова.

Ни я, ни Луис никогда прежде не выступали на арене Сантадера, расположенной при въезде в город, на Кватро Калинос [106] Четыре пути ( исп. ). . И все-таки я предпочитал выступать здесь. Торерос — люди суеверные, и поэтому я решил не позволять Луису выступать в Линаресе, где погиб Пакито, по крайней мере, пока я буду его опекать. Дон Амадео ожидал нас у дверей. Он весь сиял.

— Это настоящий успех, дон Эстебан! В кассах все билеты проданы, а на черном рынке их перепродают по давно невиданным ценам. Организаторы на седьмом небе! Это — верная слава для дона Луиса…

— И состояние для вас.

— Конечно, дон Эстебан, я надеюсь.

В Астурии у меня появилось ощущение, что корриды теряют здесь свое значение «народного гуляния» и превращаются в нечто священное. В этих краях ко всему относятся серьезно: жизнь здесь трудная, и ничто не воспринимается легко. Я знал, что если Луис хорошо выступит в Сантадере, он затем сможет показываться любой публике.

Тореро, выступавший перед Луисом, с треском провалился, и я, естественно, счел это удачей для нас. А ведь этот арагонец [107] Житель одного из регионов Испании. , о котором говорили как о восходящей звезде нового поколения, превзошел себя в бою с круторогим миурой. То, что он делал, было безупречно, но явно недостаточно для такого противника, каким был его бык. Публика безжалостно его освистала и наградила обидными эпитетами. Бедный матадор занервничал, едва не попал на рога и убил животное, словно мясник. Мне даже показалось, что публика вот-вот выбежит на арену, чтобы наградить его пинками.

Тишина еще не установилась, когда по резкому звуку трубы выпустили животное, с которым должен был сразиться Луис. Чувствовалось, что публика уже была заведена до предела. Я горячо молился, прося Бога, чтобы Вальдерес не допустил ни единой ошибки. Я опасался, что свист публики заставит его излишне нервничать. Ламорилльйо, который вынудил быка пробежать за ним, в изнеможении прислонился к баррера, где мы с Марвином и доном Амадео следили за ходом событий. Я услышал как бандерильеро сказал Луису:

— Видели? Будьте осторожны с левым рогом!

— Хорошо!

Спокойный и деловой тон этих реплик успокоил меня, и я прошептал дону Амадео:

— Все будет хорошо, сеньор!

Импресарио незаметно перекрестился.

Действительно, все прошло замечательно. Луис блестяще работал и с бандерильями, и с плащом. Реакция публики явно запаздывала, но когда уже успех стал явно очевиден, над трибунами пронеслось громовое «оле!». Ободренный «Очарователь из Валенсии» показал игру, полную трудностей и невероятного риска, и убил быка с такой ловкостью и уверенностью, что вся арена стала похожа на извергающийся вулкан. Президиум наградил триумфатора обоими ушами животного. Под крики ликования Луису пришлось совершить круг почета в сопровождении квадрильи, которая возвращала на трибуны головные уборы зрителей, бросаемые ими в знак почета или восхищения. Дон Амадео сдавил меня в объятиях, а более спокойный дон Фелипе сказал:

— Мне, как святому Фоме: нужно было увидеть, чтобы уверовать…

Когда Луис подошел к нам, вытирая лицо, по которому струился пот, я не мог удержаться и прошептал ему:

— Я думал, что знаю тебя до конца, амиго, но, прости, — я не думал, что ты сможешь так выступить. Ты был наравне с самыми великими!