Шарль Эксбрайя - Раны и шишки. Любовь и лейкопластырь. Порридж и полента. Оле!.. Тореро! Пой, Изабель!

Стряхивая с головы Бессетта остатки торта, о чем никто, даже сам пострадавший, не подумал, он обратился к Фрэнсису:

— Не знаю, как вам объяснить, сэр… но видите ли, это — ирландка… Морин, чего вы ждеге, принесите чистую салфетку!

Девушка принесла белоснежную салфетку, с помощью которой Фрэнсис попытался очиститься. Заметив его неловкость, Морин сказала:

— Пойдемте со мной, постараемся что-то сделать…

Она провела его на кухню, усадила и под недовольными взглядами мойщицы посуды и ученика повара принялась отмывать теплой водой, попросив другую официантку, Пэт, почистить воротник его пиджака.

— Вы очень на меня обиделись?

— О, нет, мисс…

— После всего, что я сделала?

— Это не имеет значения…

— Вы действительно так думаете?

— Да, это не имеет никакого значения, потому что я люблю вас.

Она ничего не сказала, только покраснела, окончательно решив, что у бедного парня не все в порядке с мозгами.

Бессетту пришлось настоять на оплате счета, деньги за который Данмор не хотел у него принимать, решив удержать их из выручки Морин. Фрэнсис вышел из ресторана в сопровождении патрона, который продолжал рассыпаться в извинениях, а сердце ирландки с его уходом слегка сжалось. Жаль, что он оказался сумасшедшим, — он был так вежлив и, потом, она заметила, с какой элегантностью он нес зонтик. Откуда было Морин знать, что он окончил Оксфорд.

Случай с яблочным тортом, казалось, напомнил клиентам Данмора, что пришло время отправляться по домам. Почти все сразу они стали расходиться. И все же только около десяти часов вечера, сделав всю необходимую работу, Морин вышла из ресторана и направилась в родительский дом на Спарлинг Стрит, недалеко от доков.

Она шла быстрым шагом, надеясь поскорей добраться до дома и принять душ, когда на углу Харроуби Стрит и Парк Вей какой-то человек, выглядывавший из подворотни, почти набросился на нее. Но крик ужаса замер на губах Морин, когда она узнала налетчика.

— Опять вы? Что вам от меня еще нужно?

— Я хотел бы вам сказать, что у вас очень красивое имя.

— И для этого вы поджидали меня на улице?

— А где еще я мог вас ожидать?

— Послушайте… я очень устала и к тому же опаздываю… Мне нужно возвращаться домой…

— Позвольте немного вас проводить?

— Если вам так хочется!

И они не спеша пошли рядом. Морин стало казаться, что она уже не так торопится вернуться домой. С трудом подбирая слова и заикаясь, Фрэнсис, который находился в необъяснимом состоянии, рассказывал своей спутнице, почему он ее полюбил. Хоть Морин и считала эти слова явно преждевременными, ей нравилось слушать этого парня, чувства которого казались искренними. Во всей этой истории было что-то магическое, необъяснимое, что незаметно действовало на гаэльскую [7] Гаэльцы — древнее название ирландцев и бретонцев. сентиментальность девушки. Теряя голову, как и все девушки при подобных обстоятельствах, она только сумела спросить:

— Вы часто рассказываете это девушкам?

— Нет, я любил только Анну.

— Да? И вы ее сразу разлюбили только потому, что встретили меня?

— Да.

— Как же можно доверять человеку, который так непостоянен в своих увлечениях?

— Но я очень долго любил Анну.

— И вам безразлично, что вы ее бросаете? Вы все одинаковы! Вы хоть подумали о том, что причиняете ей горе?

— Горе? Кому?

— Ну, этой — Анне… Она что — ваша любовница?

Он рассмеялся.

— Анна никогда не была моей любовницей и, потом, все это не имеет никакого значения, поскольку она умерла.

— О… простите… давно?

— Чуть больше четырехсот лет тому назад…

Ответ был настолько неожиданным, что она умолкла. Возможно, он все-таки сумасшедший… Тогда Фрэнсис стал рассказывать о своих чувствах к Анне де Болейн и о ее истории, поскольку образование Морин умещалось в рамки начальной школы. Практичная англичанка, не приемлющая подобных фантасмагорий, давно бы направила Фрэнсиса к его призракам, но ирландка могла только преклоняться перед человеком, имеющим связи с загробным миром. К тому же девушка предпочла, чтобы ее соперницей была мертвая королева, чем живая и в добром здравии какая-нибудь Долли или Маргарет. Это была уже британская черта ее характера.

Когда они оказались на Спарлинг Стрит, Морин сказала:

— Вот я и дома… спасибо, что проводили…

Она протянула ему руку. Он ее взял и больше не отпускал. В этот раз у ирландки под рукой не было яблочного торта, к тому же во второй раз она явно не воспользовалась бы им. Не узнавая саму себя, Морин прошептала:

— Отпустите, пожалуйста, мою руку.

— Прежде скажите, когда я смогу вас увидеть?

— А почему вы думаете, что я хочу вас видеть?

Это выбило его из колеи.

— После всего, что я вам рассказал?

Она лицемерно вздохнула.

— Ладно… Я не хочу, чтобы вы меня обвиняли в злоупотреблении доверием… Завтра, после обеда — подходит?

— Конечно! Мне за вами зайти?

— Лучше не надо… Встретимся в три часа в Пиерхеде перед входом в Кунард…

— Я буду там в два часа!

— До свидания, Фрэнсис…

— Очень любезно с вашей стороны, что вы запомнили мое имя… До свидания, Морин.

Ему хотелось поцеловать ее, но он не осмелился: она, безусловно, плохо восприняла бы такую попытку.

Вот таким образом и родились взаимные чувства Морин О'Миллой и Фрэнсиса Бессетта.

Вот уже тридцать лет Бетти О'Миллой напрасно задавала себе вопрос, за какие грехи, допущенные ею или ее родителями, Господь заставил ее расплачиваться, дав в мужья ирландца. Вот уже тридцать лет, как в доме на Спарлинг Стрит привыкли к стонам Бетти по поводу ее несчастной судьбы, толкнувшей ее в руки Пэтрика О'Миллой. Все знали уже наизусть ее жалобную молитву о грешнице, вынужденную жить в обществе четверых мужчин, которые в жизни ищут только ран и синяков, и дочери, которая считает себя, по крайней мере, королевой Мэб. Бетти говорила, что она проклята навеки, поскольку Бог никогда не простит ей того, что она увеличила на четыре человека количество ирландцев на этой земле. Но, несмотря на эти жалобы, проклятия и вспышки ярости, на Спарлинг Стрит все знали, насколько мисс О'Миллой обожала своего мужа, троих сыновей и дочь, которые, впрочем, отвечали ей тем же. В квартире, где тридцать лет удары сыпались справа и слева, никто не смел поднять руку на мать, которую любили и уважали тем больше, что каждый из ее детей с радостью отмечал, что с ирландской кровью их отца в их венах течет частица английской крови их матери. К ггесчастью для покоя Бетти, все О'Миллой рождались с жаждой схватки. Они учились орудовать кулаками прежде, чем стали говорить. Пэтрик часто приводил в пример подвиг старшего сына, который в возрасте двух лет ни за что разбил нос пятилетнему мальчишке. И все же О'Миллой не были злыми людьми, вовсе нет. По правде говоря, не было сердец лучше, чем у этих четверых гигантов, у которых редко случалась неделя, чтобы они не участвовали в драке с кем-то, кто неправильно обращался с ними или же между собой, если не находился внешний противник. По субботам и воскресеньям, когда матери семейств видели проходящих О'Миллой, они заставляли своих сыновей прятаться, а владельцы баров в кварталах около доков, когда эти крепкие ирландцы появлялись у них, прятали подальше самые дорогие для них бутылки. Никто на Спарлинг Стрит не мог припомнить лиц О'Миллой без лейкопластыря. И если четверо мужчин частенько отлеживались в больнице, то еще чаще они бывали гостями тюрьмы, что, впрочем, никак не влияло на их престиж и окружавшую их симпатию. В тюрьму они никогда не попадали без признания своей вины. Честность была их религией, их вера была прочна, а трудолюбие повсюду ставилось в пример. Но вот беда! — они не могли противостоять влечению к схваткам. Видеть, как два человека в споре переходят к кулакам, и не принять участия в драке, истинных причин которой они порой даже не знали, было выше их сил.