Гэвин Лайл - Успеть к полуночи. Безмолвный свидетель. Позор семьи

— Я потерпел неудачу, ну и что?

— Бедолага! Только что вышел из Бометта и опять туда вернешься довольно надолго, а ты воображаешь себя очень умным? Это и есть, по-твоему, прекрасная жизнь?

— Это касается только меня!

— Согласен… Кто еще был с тобой и Бастелика?

— Никого.

— Как хочешь… А что касается Итальянца, которого выловили в Старой Гавани, у тебя нет никаких соображений по поводу того, как он туда попал?

— Вы пытаетесь и это на меня повесить?

— Нет, ты слишком мелок для такого дела, но… ты мог слышать разговоры о нем, и, если ты нам сообщишь какую-нибудь интересную информацию, тебе это зачтется… не так уж весело проводить лучшие годы молодости в тюряге… Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что вы мне надоели!.. Я ничего не знаю об этом Итальяшке, да и знал бы — не сказал!

— Как тебе угодно… У тебя еще будет время, чтобы поразмыслить. Назагораешься так, что станешь похож на сухофрукт.

На очной ставке с Бастелика Ипполит не изменил своих показаний. Со своей стороны Антуан подтвердил заявление молодого Доло. И проделал это довольно развязно.

— Вы понимаете, господин инспектор, я расчувствовался, когда встретил этого парня, страдающего оттого, что он ничего не может предложить своей невесте. Я подумал об одном чудесном кольце. Все это, конечно, сантименты, да? Вот почему я его взял с собой… теперь я об этом жалею… Если бы нас было много, то уж, конечно, я бы не стал предлагать это дело какому-то юнцу! С этими сопляками всегда рискуешь!

— Ты врешь, Антуан.

— Вам придется это доказать, господин инспектор…

— Я это докажу.

В то время как перед Бастелика и Ипполитом вырисовывалось совсем не радужное будущее, Бруно и Пимпренетта, взявшись за руки, прогуливались по парку в районе Маяка, который был их убежищем. Они отыскали свою скамейку, к счастью, свободную, и уселись. Девушка тут же прижалась к своему возлюбленному.

— Это правда, ты огорчился, когда узнал, что я выхожу замуж за Ипполита?

— Я предпочел бы умереть!

Пимпренетта вскрикнула и от былого страха и от удовольствия одновременно.

— Ты бы смог себя убить?

— Если бы ты меня разлюбила, я ни с чем бы не посчитался!

— Но я никогда не перестану тебя любить!

— И даже став женой Доло?

— Это чтобы тебе отомстить!

— За что?

— За страдания, которые ты мне причинил!

— Я?

— Ты или я, кто из нас работает в полиции?

Бруно отодвинулся немного от Пимпренетты и строго сказал:

— Послушай, Пимпренетта, с этим надо раз и навсегда покончить! Или ты соглашаешься стать женой полицейского и начинаешь вести себя прилично…

— Ты считаешь, что я себя веду неприлично? И это твоя любовь? Ты говоришь, что любишь меня, и тут же оскорбляешь?

— О! Святая Матерь, сжалься надо мной, или я ее задушу. Вот упрямая ослица. Я же хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной! Я не собираюсь носить тебе передачи в тюрьму по воскресеньям! И если у меня будет жена, которую я буду видеть лишь время от времени, нет, я уж предпочитаю сразу же расстаться. Я попрошу перевести меня куда-нибудь, и ты обо мне больше никогда не услышишь!

— Ты меня оскорбляешь… ты мне угрожаешь… И ты собираешься скрыться подальше от меня? У вас в полиции довольно странная манера демонстрировать свою любовь! Но, поскольку я люблю тебя по-настоящему, я сделаю все, что ты захочешь.

Несмотря на пессимизм, вызванный долгим топтанием на месте в расследовании, которое не давало никаких результатов, дивизионный комиссар — против своей воли — все-таки поддался спокойным и убедительным доводам инспектора Пишеранда.

— Как у нас с делом о ювелирном магазине?

Полицейский пожал плечами.

— С этим все ясно, и я бы уже закрыл дело, но хочется разделаться одним махом и с делом об убийстве Итальянца.

— Объясните мне, как этого достичь? Я, в свою очередь, изложу все нашему начальству!

— Сначала рассмотрим дело о ювелирном магазине: мы задержали Бастелика и Доло. Последний — новичок, без опыта, да и Антуан никогда не был заводилой. Невозможно, вопреки тому, что он рассказывает, чтобы он пошел на это дело в одиночку, и прежде всего потому, что это не соответствует его характеру…

— Но ведь он мог измениться!

— Не в его возрасте! К тому же, поглядите на него: он носит начищенные ботинки, яркий галстук и безупречно сшитый костюм… Бастелика не будет подставлять голову… Нет, двое других точно принимали участие — Салисето и Боканьяно… Я хочу заставить их сознаться, и как можно скорее.

— Почему не сейчас же?

— Потому что уверен, что Салисето или Боканьяно убили Ланчиано, чтобы ограбить его, кто-то из них двоих и провернул это дело втайне от другого. Он не доверял ему, так же как и полиции, а может, и еще больше! Если Салисето или Боканьяно припрятали генуэзские драгоценности в надежном месте, я только окажу ему услугу, если засажу на несколько лет… тем самым я избавлю его от соблазна реализовать одну-две вещицы из украденного и обелю в глазах его товарищей… Понимаете?

— Очень хорошо.

— Действительно, за Салисето и Боканьяно ведется строгое наблюдение, чтобы помешать им бежать… Они, должно быть, не понимают, почему мы их не сажаем, как полагается подлинным уголовникам, они убеждают себя, что мы просто дураки, и это придает им чувство безопасности, ложной, конечно. Я думаю, что, успокоившись, убийца сделает какой-нибудь неверный шаг, и это позволит мне его арестовать.

— А у вас нет более точных соображений относительно преступника?

— Тони Салисето… Итальянец. У него уже была какая-то информация, он ведь обратился к главарю, а не к кому-то из подчиненных, и к тому же Боканьяно слишком глуп… Патрон, я у вас прошу еще несколько дней.

— Хорошо.

— Спасибо.

У Маспи в доме все было по-прежнему на грани развала. С тех пор как взбунтовалась Селестина, со времени ареста Ипполита, у дедушки и у Элуа было чувство, с которым они не могли мириться, что с их желаниями в доме больше никто не считается. Долгие годы зависимости оборвались в одну секунду. Теперь Селестина даже и не пыталась обходить в разговорах запретную тему — Бруно. Все действительно развалилось с тех пор, как Маспи вернулись домой после несостоявшейся помолвки. Едва Селестина успела положить свою сумку на стол в гостиной, как тут же обратилась к своему мужу с такой озлобленностью, какую трудно было представить в обычной женщине, любящей и почтительной:

— Посмотри на меня, Элуа. И тебе не стыдно?

Остальные замерли и оставались неподвижными, как в каком-нибудь фильме «новой волны». Маспи Великий, еще не привыкший к подобным выходкам, хотел как-то восстановить свой авторитет:

— Что это за манера разговаривать с мужем, которого ты должна уважать?