Александр Трапезников - Ночные окна

– Я ведь притворяюсь. Трость ношу', чтобы только от собак и дамочек отбиваться, а бегаю не хуже таракана. А почему вы спрашиваете?

– Хромых да косых дьявол метит, – отозвалась поэтесса, взглянув на Сатоси. Намек был более чем прозрачен. Косоглазие у японца было врожденным. Однако и он лишь вежливо улыбнулся, выставив жемчужные лошадиные зубы. Его давний сокурсник Олжас, с лицом круглым, как блин, невозмутимо пил чай, не забывая прикладываться и к заветной фляжке. Опасливо посмотрев на него, поэтесса накинулась на молодого плейбоя Гамаюнова.

– Ну! – сказала она. – И не надоело вам быть содержантом у этой, как ее… Мадахари? Вся Москва талдычит.

– Харимади, – поправил Парис. – А вот, кстати, о метках. Родимые пятна на морде – они ведь тоже не от Бога.

Поэтесса непроизвольно коснулась родинки на щеке, вспыхнула. Мне показалось, что она сейчас опрокинет на плейбоя кипящий самовар. Сдержалась. Да и Жан стоял рядышком, готовый перехватить ее руки. Он у меня в этом отношении достаточно вышколен. Чует опасность, как бультерьер.

– Господин Сатоси, а правда, что вы прибыли в Москву с конфиденциальной миссией вести переговоры с этой Харимадой о передаче Японии Курильской гряды и острова Сахалин? – язвительно спросила Ахмеджакова, решив, видно, не обращать на такую мелюзгу, как Гамаюнов, никакого внимания.

– Правда-правда, – закивал головой Сатоси. – А также мне поручено прозондировать почву о сдаче Кольского полуострова Норвегии, Тульской области – Швейцарии и Северного полюса – Молуккскому архипелагу. Трудная работа, госпожа, почти как у Рихарда Зорге.

– Ид-диот… – процедила сквозь зубы поэтесса.

Она повертела головой, не зная, в кого бы еще бросить камень.

– Один из моих мужей был неплохим драматургом, но большой дрянью, – гневно произнесла Ахмеджакова, обращаясь теперь не конкретно к кому-либо, а говоря просто вслух, не спуская при этом глаз с пузатого самовара. Тот в ответ что-то булькнул. – Однажды я решила ему насолить, позвонила главному редактору одной литературной газеты и сказала, что мой благоверный намедни испустил дух в результате запора каловых масс. Редактор, дурак, поверил и на следующий день выдал в газете некролог. Муж, еще больший дурак, помчался выяснять отношения, устроил скандал, требуя опровержения. Через пару дней это опровержение появилось на последней странице, мелким шрифтом. Мужа это не устроило. Он настаивал на первой странице и на более крупном шрифте. Но спустя еще пару дней от всех этих треволнений угодил в больницу и действительно окочурился.

– Забавно! – пустил из трубки колечки дыма Тарасевич.

– Это не все. – Поэтесса продолжала обращаться исключительно к самовару. – Я приехала в больницу вместе с главным редактором. Нам сказали: да, такой-то лежит в морге, когда будете забирать труп? «Погодите вы с трупом! – отмахнулась я. – Нам надо решить вопрос с некрологом». – «Надеюсь, больше-то опровержений не будет?» – спросил редактор. «Нет», – заверила я. На следующее утро появился замечательный некролог. Но!

Поэтесса подняла вверх указательный палец. Все присутствующие уставились на ее отточенный наманикюренный коготок.

– Выяснилось, что в этой больнице лежал еще один человек с фамилией Гельманд, он-то и дал дубака, вполне официально. А мой Гельманд продолжал лежать под капельницей в отдельной палате. Едва ему доставили свежую газету, как он вырвал из своего тела все трубки и прямо в шлепанцах и пижаме помчался в редакцию, сшибая пешеходов и легковушки.

– Не хило! – пустил еще одно кольцо дыма Тарасевич.

– От такой новости заколбасит почище, чем от самой дурной кислоты, – согласился Гамаюнов.

– Просто сплющит, – добавил Бижуцкий.

– Что же было потом? – спросил Сатоси.

– А вы угадайте, – усмехнулась поэтесса, не спуская глаз с самовара.

– Я думаю, что редактор его просто убил, – высказался Олжас, глотнув рисовой водки. – Чтобы больше не писать никаких опровержений.

– Нет, не так. Опровержение появилось вновь, на сей раз крупными буквами, в редакторской колонке. А вечером у меня раздался звонок, и несчастный редактор огорченно спросил: «Слушай, Зара, чего же твоего козла Харон туда-сюда возит, никак ни к какому берегу не пристанет? Кончится это когда-нибудь или нет?» Редактор находился на грани нервного срыва. Я, чтобы хоть как-то скрасить его мучения, пригласила редактора к себе. Но мой муженек тоже находился на этой грани. Утром он вновь сбежал из больницы и примчался домой, радостно потрясая газетой с опровержением. Увидев меня с редактором в одной постели, упал на пол и больше не поднимался.

– Третий некролог выдался лучше предыдущих? – полюбопытствовал Тарасевич.

– Третьего не было. Редактор решил больше не рисковать. Он просто написал в газете, что всем сообщениям о смерти господина Гельманда, а равно и опровержениям об оных, верить исключительно со слов покойника, и умыл руки. Позже он стал моим мужем.

– А Гельманд? Так и умер без некролога? – спросил Бижуцкий.

– Почему умер? – пожала плечиками поэтесса. – Живет в Штатах, ездит на инвалидной коляске. Думаю даже, что после всего этого он стал вечен и уже никогда не умрет. Как Агасфер.

– Теперь я узнал вас, – произнес вдруг Олжас, вперив черные глазки-пуговицы в Ахмеджакову. Она вздрогнула, оторвавшись наконец от самовара. Потрогала родинку с торчавшим из нее волоском. По-видимому, она всегда так поступала, когда нервничала. Вся ее агрессивность стремительно пошла на убыль. Под взглядом Олжаса поэтесса стала напоминать обезьянку перед удавом.

– Да-да, узнал, – повторил казах, хлебнув рисовой водки. Ifte он только пополнял запасы? – Я ведь был по дипломатическим каналам в Техасе, познакомился там с Агасфером-Гельмандом. У него на стенке висит ваша фотография, он метает в нее дротики. Когда одна фотография измочаливается, ему вешают на стенку другую. У него много снимков, хватит до скончания времен. Я и сам из вежливости метнул пару-тройку дротиков, попал в глаз.

– Мерси, – вяло пробормотала Ахмеджакова. И, набравшись храбрости, добавила: – Но ведь и я видела ваше фото в одной из давних газет. У меня хорошая зрительная память. «Людоед из Чимкента».

В наступившей тишине раздался смех Сатоси.

– Это недоразумение, – сказал он. – Еще по учебе в МГИМО я хорошо знаю, что Олжас – в отличие от своих соплеменников – с трудом переносит вид крови.

– Выпейте с мое! – мрачновато согласился Олжас. И было непонятно: что он имеет в виду «выпить» – рисовой водки или действительно крови?

– А все же очень похож! – не унималась поэтесса.

– Да, – признался наконец Олжас даже с некоторой гордостью и победно поглядел вокруг. – Похож. Потому что «людоед из Чимкента» – мой брат-близнец.