Эдуард Маципуло - Подземные дворцы Кощея [Повести]

Он говорил спокойно, подражая взрослым, не напрягая голоса. На нем была просторная рубаха в красный горошек, а сверху — черная замызганная жилетка без пуговиц, из кармашка свешивалась железная цепочка. На голове плотно сидел франтоватый картуз, правда, со сломанным козырьком. Но все равно — почти парняга! В другое время да в другом месте я отнесся бы к нему с почтением, а теперь ненавидел. Ведь он хотел утопить меня! Все они знают, что «татарва» плавать не умеет!

Я вдруг разглядел, что глаза у него черные, как у глубинного степняка, да и скулы были крупноваты.

— Брат! — умоляюще проговорил я по-узбекски. — Что ты делаешь, брат? Не надо!

Если бы он был шорец или телеут, то понял бы хотя бы слово «брат»… Но он и бровью не повел, показал еще раз дубиной.

— Давай, давай, туда! Хватит разговаривать.

Захар Чернуха был готов бежать дальше по своим душегубным делам.

— Ну, чего там? — заорал он. — Кончай его, Агафон!

Мальчуганы за спиной «приказчика» присмирели, мне запомнились их конопатые, с облупленными носами лица. Им было страшно и в то же время любопытно увидеть, как чужой утонет. Другие мальчишки вешают кошек или сжигают собак на кострах «для интересу». А тут — человек и животное в одном лице. Интересу больше. К тому же разрешенное будет убийство. Взрослый уважаемый человек дозволил, заставил. Какие могут быть сомнения? Сам бог велел нам в безмозглом возрасте держаться за руку взрослого человека без всяких сомнений. Или им уже приходилось топить людей? Все было возможно в этом селе, оно шло впереди времени почему-то…

Агафон картинно стоял в пяти шагах от меня, и промахнуться было трудно. Первым голышом я сбил с него картуз, вторым попал в лицо. Он завопил истошным голосом, повалился на мелководье между камнями, и кровь смешалась с водой, протянулась лентами. Я перепрыгнул через него и бросился на босоногих — они дружно брызнули в разные стороны, не боясь воды. И опять передо мной Чернуха — его большая свекольная морда была перекошена каким-то сильным чувством. Мне бы прошмыгнуть сторонкой — смог бы! — но меня парализовало страхом при виде скошенной мордени. Я начал пятиться, запнулся, упал. И, чтобы спастись от нависшего надо мной бандита, оттолкнулся ногами от поскочной опоры — стремнина подхватила меня, проскребла хребтом по каменистому дну… Я вопил, захлебывался, безумно колотил ногами и руками по воде и хватался за скользкие ветви тала, свесившиеся с берега… Теперь я был именно таким, каким они видели меня: диким, тупым, злобным туземцем, не умеющим плавать, не умеющим правильно есть, правильно «гадить», умываться и вообще жить в двадцатом веке.

Течением меня вынесло за пределы села, как бессмысленную щепочку. Я выполз на заливной луг, по которому, утопая по щиколотку в мутной воде, бродили пятнистые ленивые коровы, пугая лягушек. На взгорке возле копешки сена дымился костерок. Малец-пастушонок пек на прутике грибы, а в золе — картошку. Разговаривать с ним было бесполезно — сильно тронутый умом, деревенский дурачок. И как ему коров доверили?

Я выжал одежду, развесил ее у огня на кольях и поел вместе с пастушонком ворованную картошку. Печеные грибы были невкусны, и страшновато было их есть. Известно же, дураки не отличают хорошего от плохого, и значит, хорошие грибы от поганок и мухоморов. Хотя Бородуля отличает. Тем и славится повсюду.

Я вбирал в себя тепло и дым костра, сидя на корточках нагишом, и радовался жизни. Я благодарил Иисуса и аллаха за то, что местные духи вод не тронули меня, не утянули на дно, не сковали конечности судорогами, хотя во мне и есть басурманская кровь, которую они любят… Но почему я разучился плавать?

Ведь еще в Каттарабате, на своей ферганской первой родине, я сам научился плавать — залез в глубокий хауз, пруд, начал тонуть и поплыл. Меня отстегали ослиной уздечкой за то, что подверг свою жизнь опасности, а на следующий день я снова залез в хауз, начал тонуть и поплыл, меня снова отстегали… И, когда пришлось с Засекиным плавать в холодной Томи, я уже не тонул…

А теперь разучился? Тут была какая-то тайна. Я побежал к реке, опасливо зашел по грудь и поплыл «по-собачьи» без всяких затруднений. Сплавал на другой берег, вернулся. Какое-то колдовство было надо мной, не иначе…

Я благополучно вернулся в село, отыскал полицейский участок — каменный дом под железной крышей.

Засекин с друзьями был уже там. Они пили чай вместе с бородатыми, грязными, окровавленными мужиками. Посреди дощатого стола сверкал начищенным боком трехведерный самовар. Громко швыркали из стаканов и блюдец, хрумкали колотым сахаром и пересушенными кренделями. Ушлые хозяева в этом селе выставляют обычно для гостей такое угощение, которое не всем по зубам.

У стены на лавке лежал мужик вверх пузом, разрисованным кровавыми царапинами. Толстая и еще не старая жена Потапыча, до невозможности похожая на своего мужа, замазывала йодом эти рисунки. Мужик тихо постанывал и невпопад отвечал на вопросы, которыми бомбили его чаевники.

Меня посадили рядом с Засекиным, налили чаю в граненый стакан, дали каральку и большой кусок сахара.

— Ну, где баклуши бил, Феохарий Ильич? Докладывай. — Тяжелая рука благодетеля придавила мне голову.

Я рассказал о бочкаревском зяте, о раненом Чалдоне и о том, как меня хотели утопить. И как я разучился плавать, а потом снова научился. Потапыч выловил из моих слов самое нужное:

— Теперь стервеца Захарку не словить. Уйдет в глухомань и начнет безобразничать, как медведь-шатун. Попьет теперь невинной крови.

— Вот и говорю! — продолжил с раздражением Засекин какой-то прошлый разговор. — Нельзя было их из села выпускать. Если начали зорить осиное гнездо, хоть сдохни, а ни одно насекомое не выпусти. Ибо спасется одно-единственное — и заведет новое гнездо, и выкормит новых насекомых. — И ко мне: — Запомни, Феохарий, главный закон в нашем охотничьем деле: сдохни, а не выпусти.

Заговорили о подземелье и закромах под бочкаревской баней. Я взволнованно спросил, что было там.

— А ничего, — ответили мне. — Они не дурнее нас. Все вывезли заранее.

— Разбойный амбар у них там был, их главная кубышка и надёжа, — пояснил Потапыч мне как ровне. — Душа важного разбойного стана — это тайный амбар. Взять амбар — и всему стану будет крышка. Тоже запоминай, Феохарька, авось пригодится. Вижу, толковым полицейским станешь.

— Ни за что! — испугался я.

— Вот те на! — обиделся Потапыч и даже растерялся. — Ты поглянь, Фрол Демьяныч, на это басурманово отродье. Сколь волка ни корми, все равно в лес смотрит.

Засекин сжал в горсть мои волосы — я чуть не вскрикнул от боли — и повернул к себе мое лицо. Но вместо ругани спросил:

— Про какое колдовство ты болтал?