Эдуард Маципуло - Подземные дворцы Кощея [Повести]

Он яростно мечтал о Кошкиной, представлял ее то полураздетой, то совершенно раздетой и неизменно счастливой в его крепких объятиях. Она была для него чудом и… страхом. В общем-то любая женщина сейчас для него была и чудом заморским, и страшилищем несусветным. Не знал он этого племени, не отведал за свои двадцать шесть лет ни любви, ни ласки какого-нибудь слабого, хрупкого существа, способного писать нежные письма. Борясь с тяжестью в себе, решил окончательно: «Не выйдет — запишем в неудачный эксперимент. Выйдет — запишем в удачный. И поставим первую галочку. Дожить бы до гражданки, а там! Мать моя мачеха! Танцплощадки, рестораны, производственные отношения! Сколько крупных и мелких галочек поставить можно!»

Он оделся, подошел к дневальному. Тот поспешно спрятал книгу.

— Как называется? — спросил Кощеев.

— «Том Сойер», — дневальный смотрел на него испуганно.

— Ничего, полезная для караульной и внутренней службы книга. Не заснешь. — Затем строго добавил: — Если меня долго не будет, шума не поднимай. А старшина спросит, скажи, желудком мается, сочка не слазит.

Дневальный был из молодых солдат, стариков уважал. Кощеев в его глазах был личностью.

— Скажу, — пообещал он. — А ты куда?

Кощеев не ответил, вышел из казармы. Ветер нагнал зимнего холода и почти утих. С неба сыпала редкая твердая крупа, щекоча лицо. Кощеев сделал несколько кругов вокруг медпункта, в котором красновато светилось окно, чем-то занавешенное. Потом решительно шагнул на крыльцо. Дверь оказалась незапертой. Он вошел и остановился у порога. За столом, накрытым простыней, сидели старшина, замкомвзвода Еремеев и Кошкина. Их лица были хорошо освещены огоньком свечи, как и разрисованные длинные картонки игральных китайских карг.

— Вечер добрый! — свирепо сказал Кощеев.

Кошкина посмотрела на него с удивлением. Широкое ее лицо показалось ему таким родным, что в груди у него сладко и больно заныло.

Старший сержант Еремеев, рослый спортсмен в броне тугих мышц, убрал со стола бутылку. Старшина грузно повернулся на стуле — четкий силуэт с нелепо горчащим усом, через который проникал яркий язычок спичи.

— А, это ты, — миролюбиво произнес он. — Что тебе, рядовой Кощеев?

— У меня раны открылись.

— Какие еще раны? — возмущенно спросил Еремеев.

Старшина занял прежнее положение за столом.

— Перевяжи его раны, товарищ санинструктор.

— При всех раздеваться не буду, — сказал Кощеев.

Кошкина хмыкнула. Начальство, чертыхаясь, вылезло из-за стола. Накинув на плечи шинели, ушли, по старшина тут же вернулся.

— Через восемь минут чтоб был на месте, боец Кощеев. Проверю!

— Можно, я буду через семь минут?

Старшина подарил Кощееву испепеляющий взгляд и вышел, тщательно закрыв дверь.

— Ну, что там у тебя? — Кошкина сидела, облокотись на стол. — Знаю я твои раны, Кощеев. Ну?

Он без спросу подсел к столу. Теперь она была совсем близко. Большая, теплая. На щеке, обращенной к нему, — неровный румянец, похожий очертаниями на Африканский материк. Ворот гимнастерки расстегнут, белое горло обнажилось.

— Дело есть, — он отвел взгляд от расстегнутого ворота.

— Может, завтра о твоем деле? Да и какие могут быть дела ночью?

Он рассказал о бункере, мимолетно ощутив при этом неприятное чувство, будто терял что-то ценное из личного имущества.

— Интересно… — протянула она. — Ты предлагаешь мне пойти туда? Сейчас?

— Завтра уже ничего не будет… Барахло вынут, а бункер взорвут, как полагается.

— Что у тебя на уме, Кощеев?

— Не трону, не бойсь. Так пойдешь? — он пристально посмотрел ей в глаза.

— И тряпки есть? Не врешь?

— Тряпок больше всего. Как в самурайском магазине. — Кощеев даже не моргнул. — И шелка. И вроде панбархат с креп-жоржетом имеется.

Она засмеялась:

— И новые галоши?

— Галоши не видел, а шлепанцев — завались, и все фабричные, ненадеванные.

— Как в сказке, даже шлепанцы есть. Замок Кощея, а посреди кровать?

— Кроватей не приметил. — Кощеев увидел, что она издевается над ним, и настроение у него сразу испортилось.

А Кошкина видела Кощеева насквозь. Ну был бы он посимпатичней, попредставительней, что ли? Ее первая и настоящая любовь, командир минометной батареи, был писаным красавцем. Убили его под Сталинградом, в самом начале битвы. Потом были другие — кто также погиб, кто сам ушел от нее в связи с передислокацией частей. И уже в Маньчжурии судьба свела с пожилым штабистом, человеком превосходным почти во всех отношениях. Женат и не женат — семья канула где-то во время оккупации. Если бы были живы, разве не откликнулись бы? Но пришили аморалку Кошкиной и ее штабисту. Его — с понижением в должности, ее — с глаз долой в трофейную команду, в ссылку, выходит, до самого дембеля. Как человек военный, Ефросинья Кошкина стойко перенесла очередной удар, не ныла, не тосковала и не злилась ни на кого. Но приближение гражданской жизни пугало ее — ведь сколько баб в России без мужиков, а она перезрелая военная девица. Неужто всю жизнь придется одной куковать?.. И вот — Кощеев. От армейских ухажеров, которым только бы урвать свое, сильно отличался. Но как с таким показаться на люди? Засмеют. Что же ты довел себя до такого вида, солдатик? Ведь другим же был, наверное?

— Ладно, — сказала она задумчиво. — Уговорил. Но если будешь руки распускать, убью.

Они карабкались но крутому склону сопки. Волны холодного воздуха и колючей снежной крупы разбивались об их лица, проникали под одежду, выдувая тепло. У Кошкиной был офицерский фонарик со светофильтрами, и она то и дело включала его — боялась темноты. Зеленый свет падал на груды щебня, обугленные деревянные балки и металлические штыри заграждений, смятые взрывом и гусеницами самоходок. Возле пролома в треснувшей бетонной плите, замаскированной дерном, остановились. Арматурная проволока была аккуратно загнута внутрь.

— А вдруг там кто-нибудь сидит? — прошептала Кошкина.

Кощеев встал на колени, запустил руку в пролом и вытащил японский длинный фонарик и пистолет — спрятал еще днем.

— Пусть сидит, — пробормотал он. — Даже интересней будет.

Когда-то, сразу после боев, саперы поторопились или были навеселе, так как бункер не был уничтожен взрывом, а лишь поврежден. Свет фонариков метался по бетонной норе, натыкаясь на стол, жаровню, множество малопонятных вещей. Из трещин в стенах с шорохом сыпались струйки земли и каменной мелочи.

— Здесь я его и захомутал, — Кощеев приблизил рефлектор фонарика к груде смятых одеял.

— Наверное, блох полно, — Кошкина тронула двумя пальцами обитую материей чурку. — Это что?

— Вроде подушки у них. А насчет блох ты зря, при мне самурай ни разу не почесался.